Вполне возможно, что в реальности Визенталь был и в самом деле столь же бессилен что-либо сделать, как и Фридман, но, в отличие от последнего, ему удалось превратить свою фантазию в кинематографическую реальность.

Александр Фридман, работавший у Визенталя в качестве добровольца, а позднее ставший психиатром, лечил в том числе людей, переживших Холокост, и был с этим явлением хорошо знаком. Это не является сознательной фальсификацией событий, сказал он в своем интервью: зачастую память фальсифицирует воспоминания самостоятельно. Он знал выживших, гиперболизировавших свои страдания, и некоторые из его пациентов даже устраивали нечто вроде соревнования, кто страдал больше. По его словам, такие люди ощущали себя своего рода «элитой», «аристократами страдания». Знаком он был также и с тенденцией приукрашивать историю спасения, чтобы еще больше подчеркнуть опасность, угрожавшую спасшемуся. Гиперболизация страданий и опасностей зачастую позволяет уцелевшему примириться с чувством вины, которая, в свою очередь, является чем-то вроде наказания не только за то, что человек остался в живых, но и за то, что он страдал меньше других или не подвергался такой большой опасности, как другие. Нередко Фридман встречал пациентов, отказывавшихся признавать свое бессилие и пережитое ими унижение и придумывавших с этой целью подвиги, которых не существовало. Визенталь рассказывал иногда, что сражался в партизанском отряде и даже получил звание майора, был подпольным радистом и выпускал газету. Однако в его показаниях для «Яд-Вашем» об этом не упоминается.

Преувеличение страданий и фантазии, сочиненные им о своем спасении, возможно, помогали ему вытеснить из сознания настоящие пережитые им ужасы и сохранить рассудок. Но, судя по всему, больше всего после войны ему хотелось доказать, что он не принадлежал к числу мерзавцев.

15 сентября 1946 года он изложил на бумаге, что произошло с ним во время войны. Этот документ напечатан на одном листе и, судя по сгибу, Визенталь носил его с собой – возможно, в бумажнике. В десятой строчке говорится: «Во время моего пребывания в гетто я никакой должности не занимал». Заявление, надо сказать, весьма неожиданное, так как никто его об этом не спрашивал. Далее он подробно рассказывает, как переходил из одного концлагеря в другой, пока американцы его не освободили, и на этом, казалось бы, его рассказ мог закончиться, однако он еще раз повторяет то, что уже написал в начале: «В течение всего срока пребывания в многочисленных концлагерях, указанных выше, я никогда никакой должности не занимал, предпочитая работать на каторжных работах и не получать привилегированного статуса, который вынудил бы меня действовать кому-либо во вред».

В преступлениях нацистов Визенталь не участвовал, но ему трудно было жить с мыслью, что он страдал меньше других и был обязан своей жизнью порядочности нескольких немцев, благодаря которым выжила также его жена. В показаниях для «Яд-Вашем» он даже сказал, что выжил в Маутхаузене благодаря тому, что капо, заказавший ему рисунок, улучшил условия его заключения и тем самым спас ему жизнь. Логично предположить, что из-за этого его мучила совесть и что погоня за нацистами была возложенным им на себя наказанием, попыткой искупить вину. Ему словно хотелось «очиститься». Память же о Холокосте, которой он не давал угаснуть, должна была, в свою очередь, «очистить» всю человеческую культуру. Задача это была грандиозная, и он часто говорил об этом с Альбертом Шпеером. Он сообщил ему, что хочет написать книгу о евреях-коллаборационистах. Евреи, объяснил он, все еще рассеяны по разным странам, а история может в любой момент повториться: нельзя исключить, что произойдет второй Холокост. Поэтому надо разоблачать евреев-коллаборационистов точно так же, как нацистских преступников. По его словам, желание написать такую книгу, было вызвано той болью, которую чувствовали евреи, когда видели евреев, работавших на гестапо. «Как и история с подсолнухом, – писал он Шпееру, – эта тема тоже основана на моем личном опыте».

Беспощадная война, которую Визенталь вел с евреями-коллаборационистами, и признательность, которую он питал к немцам, спасшим ему жизнь, научили его судить каждого человека по делам, а не по групповой принадлежности. На этом базировались его гуманистическое мировоззрение, вера в справедливый суд и в добро, а также жажда примирения. Этим же, судя по всему, объяснялась и его странная тяга к Шпееру. Когда он писал ему: «Мы все делали в молодости ошибки», – то обращался к нему как грешник к грешнику. Он завидовал Шпееру, которому удалось обрести раскаяние и прощение.

Ева Дьюкс – возможно, единственный человек, которого Визенталь впустил в своей внутренний мир, – считала, что глубоко в душе он хотел раненого эсэсовца простить. «Сомнения, которые тебя мучают, – писала она Визенталю, – доказывают, что ты был ближе к тому, чтобы это сделать, чем сам тогда осознавал. Тебя остановили только чувство вины по отношению к своим товарищам и к умершим и страх совершить предательство. Но сердце твое, похоже, чувствовало то, что не посмели сказать твои уста: “Да, я вас прощаю”».

Если бы Визенталь смог даровать прощение эсэсовцу, возможно, он смог бы простить и самого себя и, может быть, тогда ему удалось бы освободиться от мертвой хватки Холокоста, преследовавшего его сильнее, чем он преследовал военных преступников. В этом и состояла его личная трагедия. Он, всегда избегавший наказывать невиновных, наказал себя за преступление, которого не совершал.

В самом центре Вены, за зданием оперы, стоит металлическая скульптура, изображающая пожилого еврея, чистящего тротуар щеткой и похожего на собаку. Эта скульптура – часть мемориала «Против войны и фашизма», созданного Альфредом Хрдличкой. Источником вдохновения для него послужила знаменитая фотография, запечатлевшая издевательство над евреями Вены, которых заставили чистить городские тротуары щетками. Мемориал Хрдлички как бы говорит: дорога в Освенцим началась с унижения человеческого достоинства в Вене.

Мемориал был открыт в 1988 году после бурных дискуссий, продолжавшихся около десяти лет. Выбранное место, заложенная в мемориале идея, дизайн, личность скульптора обсуждались австрийцами в том числе и в связи со скандалом вокруг Вальдхайма. Визенталь считал, что по духу своему это мемориал сталинистский, а слово «нацизм» заменено словом «фашизм» с целью затушевать правду о преступлениях, совершенных австрийцами. Кроме того, мемориал был установлен недалеко от здания, которое было разрушено во время бомбардировки города союзниками и жильцы которого погибли. Визенталь видел в этом попытку размыть разницу между жертвами и их убийцами. Однако, понимая, что после победы Вальдхайма возражать против возведения мемориала не может, он написал в журнале «Профиль», что это «лучше, чем ничего». Вынужден он был проглотить и обиду за еврея со щеткой.

Пришло лето, за ним – осень, и венцы (как и туристы, заполнявшие город) нашли еврею полезное применение: они стали присаживаться на него, чтобы отдохнуть. Кроме того, с его спины съезжали дети, а собаки на него мочились. Это производило плохое впечатление, и фигура была возвращена автору на доработку. Чтобы на ней нельзя было сидеть, Хрдличка покрыл ее колючей проволокой, и теперь скульптура стала напоминать терновый венец, который римляне надели на голову Иисуса из Назарета.

Главными персонажами на фотографии, запечатлевшей унижение евреев, были не сами евреи и даже не полицейские, за ними надзиравшие, а венцы, столпившиеся вокруг евреев и с удовольствием за ними наблюдавшие. Эту фотографию можно было прикрепить к мемориалу сбоку; ее можно было расположить так, чтобы прохожие в ней отражались и видели самих себя. Однако Хрдличка их от этого неприятного переживания избавил.

Евреи решили воздвигнуть свой собственный мемориал – на Еврейской площади, – но и этот проект привел к многочисленным распрям, часть которых являлись продолжением бесконечных войн Визенталя с лидерами еврейской общины.