Когда минут через сорок пять его привезли на тайную квартиру, снятую специально для этой цели, и спросили, как его зовут, он попытался вначале называть фальшивые имена, но в конце концов осознал, что это не имеет смысла, и признался, что он – Адольф Эйхман. Он сказал, что сразу понял, что его похитили израильтяне, заявил, что знает иврит, и ко всеобщему удивлению процитировал в оригинале первый стих еврейского священного писания («В начале сотворил Бог небо и землю»), а затем начало молитвы «Шма Исраэль». Через несколько дней он подписал заявление, что согласен предстать перед судом в Израиле, его одели в форму израильского стюарда, снабдили соответствующими документами, накачали наркотиками и посадили на прилетевший спецрейсом самолет компании «Эль-Аль», стоявший в международном аэропорту. Этот самолет привез израильскую делегацию, которая должна была принять участие в праздновании стопятидесятой годовщины независимости Аргентины.
Сейчас уже известно, что в Аргентине было много людей, знакомых с Эйхманом лично и знавших, под каким именем он от своих преследователей скрывался; известно, что имя Рикардо Клемент появилось в телефонной книге Буэнос-Айреса еще в 1952 году; известно, что Эйхман общался с бывшими нацистами, а одному из них даже продиктовал свои воспоминания. Таким образом, многие знакомые могли его выдать, и логично предположить, что если бы ЦРУ, западногерманская разведка или Моссад придавали поиску Эйхмана более важное значение, то могли бы его найти. Тот факт, что они этого не сделали, свидетельствует о том, что в пятидесятые годы ни одно государство в мире еще не относилось к Холокосту с должной серьезностью.
Похитили и доставили Эйхмана в Израиль агенты этой страны, но его местонахождение было установлено не в ходе их оперативно-разыскных мероприятий, а благодаря самоотверженности четырех уцелевших во время Холокоста евреев.
Фриц Бауэр был человеком совестливым, умным и смелым. На основании противоречивой информации, хранящейся в архивах различных ведомств, можно предположить, что и он не был уверен, что Эйхман находился в Аргентине, и попросту сделал ставку на один из вариантов. Когда израильтяне, получив от него информацию, отправились похищать Эйхмана, они, по его мнению, действовали слишком медленно. В его архиве сохранилось письмо от заместителя начальника Моссада Шломо Коэна-Абарбанеля, где тот просит Бауэра набраться терпения.
Через несколько лет после этого Исер Харэль попросил разрешения упомянуть имя Бауэра в своей книге, и сотрудница секретариата правительства обратилась к Коэну-Абарбанелю с просьбой выяснить у Бауэра, хочет ли тот, чтобы его имя – во имя исторической справедливости – появилось в печати. Заместитель начальника Моссада специально для этого отправился во Франкфурт, и Бауэр, по-видимому, сказал ему, что не возражает, оставив окончательное решение на усмотрение израильского правительства. Однако в конечном счете правительство не разрешило Харэлю публиковать книгу, и ему пришлось оспаривать этот запрет в Верховном суде. Коэн-Абарбанель заявил на суде, что если имя Бауэра останется тайной, то ничего страшного не случится. «Разве это не опасно, – сказал он, – если выяснится, что генеральный прокурор одной из федеральных западногерманских земель (который и так был мишенью для неонацистов и в одиночку занимался поиском нацистских преступников, чтобы предать их суду) не верил в юстицию ФРГ и был фактически израильским агентом, передавшим Эйхмана в наши руки? Тем более что речь идет о человеке, который и позднее – по самым разным поводам – оказывал Государству Израиль многочисленные услуги». Впрочем, самого Бауэра к тому времени уже не было в живых, и эта дискуссия была, в сущности, чисто теоретической.
Бауэр действовал на основании информации, полученной от Лотара Германа. Герман хотел, чтобы его дочь перестала встречаться с сыном Эйхмана, и желал получить вознаграждение, обещанное Всемирным еврейским конгрессом. Вознаграждение было назначено благодаря стараниям Тувьи Фридмана.
Однако только один из четырех этих евреев видел в преследовании нацистских преступников смысл всей своей жизни. Это был Симон Визенталь.
Весной 1960 года казалось, что жизнь Визенталя зашла в тупик. Мало того что отвратительные склоки в еврейской общине не прекращались, так к тому же ему сообщили, что «ОРТ» и «Джойнт» собираются его уволить. Беженцев-евреев в Линце осталось мало, и держать в городе представителя этих организаций, которому надо было платить зарплату, стало нецелесообразным.
Из сохранившихся в архиве «Джойнта» документов явствует, что Визенталя там ценили и любили, а его увольнение объясняется в них тем, что в Линце стало мало работы. В его личном деле говорится, что формально он в штате «Джойнта» не числится и являеся сотрудником «ОРТ», но, несмотря на это, ему будет выплачено выходное пособие и, возможно, он получит работу в еврейской общине Вены.
Своему биографу Алану Леви Визенталь рассказал, как однажды ему стало известно, что в парижском филиале «Джойнта» работает еврей, отвечавший в одном из лагерей за определенный этап в процессе уничтожения заключенных, однако директор филиала уволить этого человека сначала отказался и согласился сделать это только после того, как Визенталь пригрозил поднять скандал. Имела ли эта история отношение к увольнению Визенталя из «Джойнта», неизвестно, но в любом случае он очень расстроился и какое-то время пытался, как умел, бороться за свое место. Помимо всего прочего, он встречался с этой целью с директором «Джойнта» Чарльзом Джорданом. «За годы, прошедшие после войны, – писал он Джордану, – я тратил слишком много усилий, чтобы защитить себя от козней нацистов, и достиг в этой сфере совершенства, однако защищать себя от козней евреев не научился. Но поверьте мне, я ученик хороший и еще научусь. У меня просто не будет другого выхода. Ведь у меня есть семья, за которую я несу ответственность».
В конце концов он задействовал все свои связи, чтобы добиться, по крайней мере, перевода в венское отделение «Джойнта», но тоже безрезультатно. Он считал, что с ним обошлись несправедливо. «Ничего, ничего, мы еще с “Джойнтом” когда-нибудь – хотя, возможно, и при других обстоятельствах – встретимся», – угрожающе писал он одному из своих американских знакомых, тоже не сумевшему предотвратить его увольнения.
Примерно в тот же период в окончательный тупик зашли его – и без того давно натянутые – отношения с «ОРТ», и в сентябре 1960 года его уволили. Директор австрийского филиала «ОРТ» Альберт Гольдман рассказал в письме своему начальнику, помеченном грифом «лично в руки и секретно», о своих нелегких отношениях с Визенталем и написал, что тому свойственны такие черты характера, как «фанатизм и завистливость». По словам Гольдмана, он не увольнял Визенталя только потому, что затруднялся найти ему замену и опасался, что в случае увольнения Визенталь предаст гласности тот факт, что руководство «ОРТ» обманывало правительство США и брало с него больше денег, чем тратило на профессиональную подготовку беженцев на самом деле. Впрочем, по словам Гольдмана, Визенталь и сам раздувал количество учащихся в Линце, чтобы дать работу учителям, которые на самом деле были лишними. «Он, – подытоживал свое письмо Гольдман, – только делал вид, что работает, и вел себя по отношению к нашей организации нечестно». Кроме того, он обвинил Визенталя в «финансовых нарушениях».
Официально, однако, Визенталь был уволен не из-за этого, а по требованию американцев, финансировавших программу профессионального обучения, которой он руководил. В архиве сохранился длинный отчет о проведенной ими в Линце проверке деятельности «ОРТ». Визенталь утверждал, что эта проверка проводилась «гестаповскими методами», включая запугивание, угрозы и тайную запись разговоров на магнитофон, но от увольнения это его не спасло. Рекомендательные письма он получил весьма положительные, но его дальнейшая жизнь в Линце оказалась под вопросом.
Ему было уже пятьдесят два, а его дочери Паулинке – четырнадцать, и начинать жизнь заново было уже поздно. Человек, не привыкший унывать, он придумал было себе подходящую должность – координатора деятельности мемориала «Яд-Вашем» в ФРГ, – и его друзья в мемориале пообещали над этим предложением подумать. Однако дальше размышлений дело не пошло.
