За сорок дней мы нестерпимо приелись друг другу. Я очень рад, что мы наконец расстались. Самое неприятное в таких людях, что, проводя с ними время, невольно начинаешь им поддаваться. Последние недели я замечал, что перенимаю его манеру разговора, смеюсь его назойливым шуткам…

Может быть, он и не так плох, но он мне надоел. Все, что он рассказывает, плоско и обычно. Его слова оставляют неприятный осадок и выдыхаются, как скверное пиво. Говорит он всегда с прибауточками, на фасонном матросском жаргоне. Женщин он называет «устрицы», без различия положения и возраста, сухопутных жителей — «стервь» и «гады», моряков — «кобылка». Он был военмором и сохранил: «Служим за робу». И все это у него выходит как-то зло и тяжело, и вовсе не весело.

Когда я надел пальто и стянул ремнем постель, мой сосед повернулся и открыл глаза.

— Приехали, значит? — сказал он, вопросительно почесывая голову, хотя знал еще вчера, что я высаживаюсь в селении, на мысу Дежнева.

— Да, собираюсь съезжать. Жду, когда к пароходу подъедут эскимосы. Капитан не хочет из-за одного пассажира спускать катер.

— Так… значит, это самое… приехали? — повторил он. — Поживете теперь у эскимосов. Я эту стервь знаю хорошо. Шесть раз ходил в чукотский рейс. В первый раз когда был, случалось сходить на берег. Навидался я, как они живут. Шаманы у них там на берегу. Вроде как бы татарских мулл или американских бонз. Эскимоски, например, ни за что не станут мыться. Туземцы их прямо отвозят на пароход. Раз, два — и готово. Все равно как в Шанхае. «Чини-чини».

Я снова вышел на палубу. Команда парохода столпилась у бортов, пристально глядя на берег. На берегу началась суетня. От острого рифа, под самым селением, отошла маленькая лодка, в которой сидели какие-то грязные и смуглые люди, одетые в мокрые отрепья из дубленых шкур морского зверя. Это были эскимосы Наукана.

За первой лодкой отошли и другие — узкие и плоскодонные, перескакивая с гребня на гребень по гигантским валам прибоя. Наконец с парохода спустили штормтрап. Мои вещи выброшены в лодку и подхвачены ловкими руками туземцев. Короткое прощание с пароходом.

— Смотрите оставайтесь живы! — кричит ревизор. — Ждут ледяного года. Кнудсен, пожалуй, нынче сюда не доберется. Придется вам ехать бережком на собаках и зимовать в Анадыре.

С щемящей скукой я замахал платком. Туземцы гребли по направлению к берегу. Другие лодки, плеща, стеснились у штормтрапа. Я увидел несколько знакомых кочегаров и китайцев из пароходной команды. Они спускались на лодку, знаками объясняясь с туземцами и выхватывая у них из рук какие-то шкуры, похожие на облезлый собачий мех.

Лодка стукнулась носом о берег. Несколько минут острый, как нож, гудок — и пароход отправился дальше. Он вернется сюда не раньше будущего года.

Несколько туземцев на берегу с удивлением следили за лодкой, привезшей белого человека. Среди них были женщины в широких красных балахонах и с капюшонами на головах. Смуглые, обветренные, с лицами, татуированными тонким синим узором, проходящим по носу и щекам. Тут же на корточках сидели несколько стариков с непокрытыми седыми волосами. Они курили трубки и что-то кричали мне на некрасивом и чуждо звучащем языке.

На лодках подъехали и другие эскимосы — рослый и ладный народ, выглядевший сравнительно сытым и гладким. В их руках я увидел прозрачные зеленые бутыли, запечатанные красными печатями. Мне бросился в глаза холодный алмазный блеск чистокровной огненной воды разлива и выгонки Госспирта. Эскимосы были веселы и выражали свое веселье шумно и неистово, как дикари. На их крик выбегали женщины и дети. В уродливых керекерах — меховых одеждах, оставляющих открытой левую грудь, в длинных рубахах, некоторые и совершенно нагие. Они выскакивали из юрты на дождь и ветер так, как они ходят внутри своих пологов, где всегда жарко от горящих плошек, — грязные и голые, с черными поясами вокруг бедер. На берегу захлопали выстрелами пробки. Началось всеобщее пьянство.

Любители «длинного червонца» открыли свою торговлишку на пароходе. Завоз спирта в туземные районы Дальнего Севера запрещен постановлением ВЦИКа. Однако сбыт спирта туземцам слишком выгоден, и на каждом совторгфлотском пароходе находятся люди, нарушающие закон.

Есть профессиональные спиртовозы, русские и китайцы, втирающиеся на работу в камбуз, в машинное отделение, в пароходную отгрузочную команду. После досмотра в порту Владивостока, из которого разрешается везти только одну бутылку на человека, пароход идет в Хакодате и в Петропавловск-на-Камчатке, где можно купить сколько угодно спирту, и по дешевой цене.

На Дальнем Севере этот спирт вытаскивается из тайников в трюме, в бункерах, в машине. В легких байдарах подплывают к корме туземцы и везут песцов, красных лисиц, сиводушек, волков в обмен на веселящую воду. По словам почтового агента, белый песец первого сорта идет в Наукане за пятнадцать рублей и бутылку спирта.

Я вскарабкался наверх узкой и скользкой тропинкой по обледенелой, несмотря на оттепельные дни июля, скале. Хижины эскимосов из дымленых шкур, укрепленных на гнутых китовых ребрах, лепились среди камней и расселин одна над другой. Я зашел в одну из них, показавшуюся мне более обширной и богатой.

У входа в юрту сидел старик в темных роговых очках, предохраняющих от солнечного света. На лбу у него, на ремешке, был надет зеленый спортивный козырек. Старик махнул мне рукой вместо приветствия.

Я спросил, говорит ли он по-русски. Он ничего не ответил, глядя на меня водянистыми, стариковскими глазами. На вопрос, понимает ли он меня по-английски, он утвердительно кивнул головой.

В его юрте было светло и просторно. У входа висели винчестеры и непромокаемые плащи. Везде были развешаны зеркальца, валялись чашки, банки из-под консервов и плоские пустые флаконы от виски. На возвышении стоял новенький, как утро, патефон, свидетельствуя о непрекращающейся торговле с Америкой. В углублении юрты была сделана агра — поместительный альков из оленьих шкур. Входная дверь была поднята. Пол агры был устлан линолеумом. В углу вместо обычных плошек горела керосиновая лампа, рядом с которой, такой же новый, как и все остальное в юрте, стоял алюминиевый ночной горшок.

Я в первый раз был в жилище эскимоса. Виденные мной во время стоянок парохода в бухте Провидения яранги чукчей были убоги и жалки.

— Вы хорошо живете. Лучше, чем чукчи, — сказал я старику.

— Иес, уи трейд уиз чукчи-мен, — ответил он на ломаном английском языке, на том океанском жаргоне, который понимают всюду — от мыса Дежнева до мыса Горна и от Гонконга до островов Товарищества. Его дальнейшие слова я перевел бы примерно так: «Чукчи — люди всегда голодны. Они всегда мало кай-кай и мало мяса моржа. И они нельзя бей киты, потому что мало китобойных снарядов. Белые люди раньше всегда много обмани эскимо. Потом эскимо тоже стало мало-мало умный. Стали ездить в байдарках на землю Индлюинга (Америка). Стали возить товары, продавать чукчам — далеко, до самой Шегали. Теперь, ты видишь, стали немного богаты».

Есть слово «евразийцы». Науканских эскимосов можно было бы назвать америказийцами. Их предки столетия назад поселились на крайних мысах Берингова пролива и на островах в проливе. Необычайное положение людей, живущих между двумя материками, сделало их своего рода посредниками по обмену товаров и продуктов охоты между Америкой и Азией.

С переходом Аляски к Соединенным Штатам зажиточность эскимосов еще более возросла. Они стали продавать товары из Ситки на славную когда-то Анюйскую ярмарку и в поселения реки Анадырь.

В ответ на его рассказ я, довольно плоско, заметил:

— Это плохо, если белые люди вас обманывали. Совсем плохо. Кто больше обманывал — русские или американцы?

— Русских людей мы видим здесь всего четыре года. У них была большая война. Они долго не приходили к нам. До них в Наукан приплывали только американцы. Русских мы мало знаем. Американцев знаем хорошо. Мы зовем их ан-ях-пак-юк — люди с больших железных лодок.