Вот вокруг меня Япония. Неужели я действительно в Японии? Как я сюда попал? Я внимательно смотрю себе под ноги — японская земля, сор, мелкие камешки, утрамбованная пыль, пробивающаяся из камней трава, брошенная корка от банана, груда черного пепла, выколоченного из трубки. Все это под моими ногами. Я гляжу на свои ботинки (скороходовские, купленные в Москве) и только теперь как следует сознаю: это правда! Я возвращаюсь!

Когда на «Улангае» я ехал к Дежневу, Япония казалась мне преддверием далеких, неизвестных моему глазу стран, началом нового и захватывающего путешествия. На улицах Хакодате я видел экзотическую Японию и был бы разочарован, если бы не увидел того, что ожидал видеть в Японии. Рикши, великолепный пик Комага-Такэ на горизонте, стук гэта, цветные транспаранты торговых отделений, спускающиеся с крыш. Я смотрел на Японию сквозь разноцветное стекло.

Сегодня Япония для меня не вход, а выход. Порог, через который я перехожу на пути из страны дымных сопок, оледенелых тундр, оленей, плавающих туманов. Еще один шаг — два дня через море, и я буду во Владивостоке.

Улица, по которой я иду, необыкновенно напоминает мне Семеновский базар во Владивостоке. Немного чище и немного пестрей, но все-таки я чувствую себя почти дома. Лотки с фруктами — большие белые японские груши, желтые ананасы с чешуйчатой корой, связки бананов, похожих на больших гусениц, облепивших высохший стебель, виноград. На улице очень много женщин, густо напудренных и наболенных, с непокрытыми головами, с блестящими закрученными прическами. Сначала все они кажутся мне одинаковыми — я не улавливаю социальных различий в их одежде. Через минуту я начинаю присматриваться и могу разобраться: пожилая женщина в скромном сером кимоно — это, должно быть, почтенная дама из среднего буржуазного круга. А вот служанка — в белой короткой блузке и белой юбке. В ее руках круглая корзинка. Вероятно, эта девушка из кореянок. Пестрые кимоно встречаются не часто, больше всего серых — белый и серый мелкий волнистый рисунок. Я прохожу мимо маленького узенького переулка, напоминающего коридор. Крохотный тротуар, высокие фонари с молочными матовыми стеклами, вывеска с красными иероглифами и английской надписью: «Бостон-бар». Раздвигается шарнирная дверь бара, и оттуда выбегает миловидная девушка в ярко-красном кимоно и с легким, как бабочка, поясом, ее пояс завязан бантом спереди — это отличие, к которому полиция обязывает портовых проституток.

Куда она бежит?

Мужчины гораздо однообразней, и еще долго они кажутся мне на одно лицо. Почти все в европейских костюмах, в выутюженных брюках и пиджаках, в мягких широкополых шляпах. Я наблюдаю все разнообразие японского типа — узкие овальные лица с тонким носом и чуть-чуть скошенными глазами и круглые лица, толстоносые, бугристые, как будто составленные из бесчисленного множества мозолей.

Прохожие стучат и шаркают по тротуару своими деревянными колодками, надетыми на босу ногу. Большинство ходят на колодках, ботинок не носят. Зато их чистые выутюженные кимоно и просторные, как кимоно, зеленые плащи с развевающимися по ветру складками сразу говорят о том, что это — почтенные и цивилизованные люди.

Толпа окружает меня и заталкивает в свою жизнь. Я снова ощущаю себя сухопутным человеком. Беготня и прохладная грязь портовой улицы подавляют меня. С окраины мира, где люди независимы, как звери, и один человек отделен от другого квадратными километрами пространства, тундровой охоты, быстрых рек и звериных мысов, я попал в землю тысячелетней деятельности человека, превращенную в человеческий базар, населенную, как бобровая плотина.

Я снова останавливаюсь посередине улицы. Мимо меня от пристаней бегут рабочие. Это почти люди другой расы — обветренные, — скуластые, с угловатыми плечами, скрытыми пестрой прозодеждой, меченной клеймом фирмы. На ногах у них — варакуси, раздвоенные, как копыта, с резиновыми подошвами.

Однако надо мне куда-нибудь идти отсюда. Нельзя целый час стоять на портовой улице, поставив ногу на чемодан. Прежде всего я должен найти гостиницу, затем разыскать агентство Совторгфлота. Я беру чемодан в руки и иду наугад налево. Через три минуты я попадаю в центр города.

Нет, днем Хакодате предстает совершенно иным, чем ночью, с воды. Я дохожу до перекрестка двух главных улиц города — Суэси-рочо и Эбису-маци. Широкий тротуар, блестящие витрины, иероглифы на стеклах. Многие магазины — без витрин и без дверей. Они похожи на комнаты с убранной передней стеной. Торговцы и покупатели сидят как на сцене — на приподнятой, заставленной вещами площадке, устланной желтыми циновками.

Я забыл упомянуть о главной особенности уличной жизни в Хакодате. Нигде нет такого звукового своеобразия уличного шума, как в Японии. Привезите слепого в любой из городов мира и поставьте его посередине улицы, и, если он не узнает языка, — догадаться, где он находится, ему будет очень трудно. В Японии ошибиться невозможно.

Вот описание звуков, слышных на японской улице: шарканье и сухой стук дерева о тротуар (это деревянная обувь — гэта), гудок парохода с рейда, дребезг маленьких трамвайных вагонов, чирканье велосипедных звонков, глухое треньканье каких-то музыкальных инструментов из-за закоулка между двумя домами, и все покрывающий гундосый крик, скрип, треск, пение громкоговорителей, торчащих решительно везде. Желтые лакированные рупоры установлены у входа в каждый магазин. Они передают оперу из токийских театров.

Эти улицы немного напоминают Москву: нелепые каменные казармы и рядом крохотные деревянные дома. Это пестрое смешение двух стилей — западного города и азиатского захолустья. Но здесь гораздо чище, больше красок, низкое небо, мягкие волнистые горы над городом, красные и зеленые девушки с бантами, похожие на лубочные картинки. Движение также носит здесь другой характер, чем в Москве, — отсутствие лошадей, бесчисленные велосипедисты, сонные автомобили, набитые битком трамваи. Рикш, характерных для городов Центральной и Южной Японии, здесь очень мало — на первый взгляд их маленькие черные пролетки с тонкими оглобельками и резиновыми шинами кажутся игрушечными и легкими. Труд курумайи (рикши-извозчики) поэтому не всегда производит на иностранцев впечатление почти каторжного, тяжелого труда. В «Бюллетене путешествий», рекламном журнале, издающемся на английском языке в Иокогаме (один номер его был на «Асахи-мару»), я помню статью мисс Агнесс Фостер, где говорится: «…все улыбается в этой игрушечной стране — улыбаются горы, улыбаются люди, улыбаются боги. Даже самые страшные чудовища, выставленные в храмах, кажутся добродушными и не пугают даже маленьких детей. Улыбаются рикши, отвозящие вас в своих кукольных повозках, и кажется странным, что эта игра, напоминающая вам времена детства, когда и вы возились с тачками и колясочками, может служить профессией для целого множества людей».

Я зову автомобиль. Подъезжает рыжий обтрепанный «фордик».

— Мне нужна гостиница, квартира, отель, — пытаюсь я объяснить.

Шофер наклоняет голову и втягивает в себя со свистом воздух. Это значит, по-видимому, что, к сожалению, он не может меня понять. Тогда я показываю рукой на порт и кричу:

— Владивосток, моя хоти Владивосток!.. Агентство!.. Совторгфлот!!

Мне почему-то кажется, что если я буду говорить «моя-твоя», то ему будет легче меня понять. И он действительно меня понимает. Он кивает головой, соскакивает со своего места, забрасывает в автомобиль мой чемодан, снова садится за руль, и мы едем.

Здесь нет больших расстояний — автомобиль в несколько минут пробегает главную улицу, сворачивает к горе, минует небольшую площадку, где молодые люди в кадетской форме перекидывают друг другу черный мяч, выбрасывая в воздух правую руку с надетой рукавицей. Слева от нас остается храм с большими воротами и уродливыми нелепыми львами у входа.

В агентстве Совторгфлота две небольшие комнаты, конторка, портрет Ленина на стене. Я узнаю, что по расписанию очередной совторгфлотский пароход должен прийти завтра и уйти во Владивосток через три дня. Однако по независящим причинам, говорит уполномоченный, пароход запаздывает. Он пробудет еще около двух недель на Камчатке. Необходимо принять груз на заводах в Озерной и Большерецке.