Я крикнул ему, стараясь перебить шум ветра и моря:

— Японский народ умеет работать, Куроми-сан. Мне интересно посмотреть китайский пароход и китайскую команду. Я никогда не был на китайском пароходе.

— Вы будете разочарованы! — крикнул в ответ Куроми. — Я удивляюсь, как наша фирма — вы слышите? — я говорю, как наша фирма, при всей своей глубокой мудрости, все-таки решается иметь дело с шанхайскими владельцами. По моему скромному мнению, это не может быть прибыльным.

В это время шлюпку качнуло, и перед нами поднялась ржавая корма китайского парохода, покрытая ракушками и морской слизью. Широкая и огромная, она была похожа на заднюю стену какого-то утонувшего небоскреба.

— Поглядите на него — какая немощная линия борта! А балка ахтерштевня? Вертится во все стороны, как шея старой китаянки. Его несомненно потопят. Я видел его команду этой весной в Аомори.

— А чем особенным отличается его команда?

— Его команда? Тем же, чем и другие китайские команды. У них нет единства в работе. Вот почему Китай никогда не будет иметь настоящего флота. Очень, очень жаль, что приходится фрахтовать пароходы вместе с людьми. Потому что команда не годится. Матросы — слабосильные китайские кули. Они работают за половинную плату, но им жалко дать и четверть обычной платы! Капитан и первый помощник — норвежцы. Сносные моряки, но пьяницы. Матэ, матэ, матэ, матэээ…

— Матэ, матэ, матэ, матээээ, — откликнулись с китайского парохода. С борта «Кьенг-Чау» был скинут штормтрап — качающаяся скользкая веревочная лестница.

Взойдя на пароход, стивидор немедленно нырнул куда-то вниз, в трюм парохода. Я остался на палубе, среди суетливых и оборванных китайцев-матросов, с криками бегавших из стороны в сторону без видимого толка.

Ко мне подошел высокий молодой китаец с приятным худым лицом и, вежливо расшаркиваясь, поклонился. Он был в морской форме, в сером кителе с нашитыми на рукаве золотыми углами.

— Честь имею представиться — Джон Лу, второй помощник, воспитанник гонконгского американского морского колледжа. Моей мечтой всегда было познакомиться с русским джентльменом.

Второй помощник на «Кьенг-Чау» исполняет в то же время обязанности радиста. Третьего помощника на пароходе нет. Капитан сам несет третью вахту. Фирма экономит на всем.

Вечером, когда разговор зашел о распорядке на китайском пароходе, Томита-сан очень смеялся:

— У них повар делает работу стюарда — подает за столом и убирает каюты офицеров. Отгрузочная команда кули работает палубными. Жалко, что это не парусник; самое лучшее, что следовало бы сделать с их капитаном, — это привязать его к бочке и оставить марсовым.

Мистер Лу повел меня в радиорубку, без умолку говоря на старательном английском языке, отчетливо, словно повторяя вызубренные фразы из учебника.

Рубка, где помещалась судовая станция беспроволочного телеграфа, была увешана сверкающими металлическими машинами, черными распределительными досками и пестрыми транспарантами, на которых были нарисованы цепкие, как паучки, китайские иероглифы. Иероглифы обозначали изречение великого Конфуция, в котором, по словам мистера Лу, сконцентрирована вся мудрость китайского народа:

Объяснив мне устройство своих аппаратов, мистер Лу занимает меня разговорами. Но разговор плохо клеился.

Я попросил показать мне пароход и познакомить, если можно, с капитаном. При упоминании о капитане он недовольно сморщился.

— Зачем вам капитан? Я — племянник судовладельца. Судовладелец — мой почтенный дядя. Капитан — наш служащий.

— Нет, я просто хотел бы познакомиться с ним как с норвежцем, служащим на китайском пароходе. Вообще мне интересно познакомиться с судостроительством ваших пароходов.

— В таком случае вы можете видеть капитана. Вот капитан. Он разговаривает с матросами.

С палубы доносились дикий вопль и ругань, которую только с большой натяжкой можно было назвать разговором. Я выглянул в окно рубки. На палубе стоял какой-то замасленный, небритый субъект, горланивший и оравший, размахивая снятой с головы бескозыркой. Заметив меня, он остановился:

— Хо! Халло, хилло, хелло! Вот эта треска с помидорами! Симпатичнейшая белая морда! Откуда вы взялись здесь?

Он, по-видимому, забыл о матросах и, пошатнувшись, сел на бочку, марая липким рассолом свою синюю робу. Он икнул, изобразив на своем лице приятную улыбку, и широким взмахом руки показал мне на дверь какой-то клетушки, на которой было выведено мелом: «Captain’s room».

Кули продолжали бегать и, суетливо крича, выполняли свою работу, как будто капитана вовсе не существовало на свете. Да и вообще я удивляюсь, как они понимают его приказания даже в те часы, когда он трезв. Ни капитан, ни первый помощник не знают ни одного слова по-китайски. Они объясняются с матросами на отвратительном «пиджин-инглиш», в котором каждый выдумывает новые правила и новые слова.

— Войдите в мою каюту, войдите. Ничего, ничего — не споткнетесь. Это ящик от пива. Вот! А теперь запрем дверь на ключ… О, белому человеку надо быть осторожным… Они выпьют целый океан, если не запереть его на ключ. Перераспроклятые люди! Вы кто — немец? А, русский! Очень приятно, и, надеюсь, не служите желтолицым? Я их жгу с чертями на обед, в рваный рот их бабушки!

Он вытаскивал из всех углов каюты бутылки, склянки и стаканы. Они были всевозможных форм и цветов, заклеенные этикетками, как в аптекарском магазине. Ром, пиво, виски китайских, японских, американских и сиамских заводов.

— Пью ваше здоровье. Пейте, — сказал он. — Я капитан. Уважаемая личность. Герой. Но скажите, где мой корабль? Неужели вот эта плавучая дыра, исключенная из Ллойдовских списков! Я вас вешаю… то есть не вас, а вас — желтолицые портовые контроли.

За пять минут он третий раз говорил о «желтолицых». Они здорово ему, должно быть, досадили. В его голосе были пьяная горечь неудачника, обиженное самолюбие, задавленная ненависть.

— Я говорю вам, я бы их повесил… Можете себе представить, ведь я бросил службу в лучшей океанской фирме. Я служил в «Сорабайа Нидерландше Коммерциаль Леенье». В те времена вы бы меня не узнали. Нет! Вы бы меня не узнали. Вы это можете себе представить или нет?

— Могу, могу. Отчего же не могу представить?

— Ну, так вот… И я бросил все и поехал на Север. Восемнадцать лет, приятель, я плавал в тропиках, и пришлось отправиться чуть ли не на полюс. В прошлом году я отправился в Батавии к специалисту. Специалист говорит: «Еще два года в этом климате — и вы сгниете и счахнете». У меня началась тропическая болезнь. По-английски она называется «спрюс» («соки»). Представьте себе, друг, что у вас начинается истечение из всех слизистых оболочек — нос, рот, десны. Страшнейший понос. Глоток коньяку сгибает вас в дугу, как каракатицу. А? Вот это и есть спрюс.

Не знаю, как в тропиках, но здесь глоток коньяку совсем не сгибал его в дугу, как каракатицу. Он пил коньяк стакан за стаканом и вытирал ладонью нос. У него был красный круглый нос, похожий на вздутый волдырь, присосавшийся к лицу.

— Я надеюсь, что с переменой климата вы быстро поправитесь, — сказал я, чувствуя некоторую неловкость от этого разговора.

— Чепуха, сэр. Отчего бы мне поправиться? А если бы я и поправился, то все равно это ни к чему. Будьте уверены, что мы не доплывем до Шанхая. Это я вам говорю — я, капитан. Япошки делают в Китае что хотят. После того как Шанхай не выпустил наш пароход, они буксировали его до Чи-Фу и там приписали его порту. Знаете — «китайсыка генерала шибко люби японские деньги». Думала ли моя мамочка, что ее сын будет командовать на этой вавилонской башне? Боже мой, здесь капитан хуже последней швабры. Вы смеетесь? Я — старый капитан…

Он заплакал и стал сосать виски, тоскливо утирая слезы рукавом. С палубы к нам доносились крики, топот кули и визг лебедки. Пароход давал бестолковые гудки, вызывая отправившийся к берегу катер. Я не знал, как выбраться из каюты норвежца.