Сейчас в одном из углов дома Карпенделя устроился какой-то науканский эскимос со своей семьей. В углу торговой залы он развесил шкуры и устроил свой грязный и тесный полог. Имя эскимоса — Анагак.

Я спал на полу в комнате Правдуна. Ночью был сильный ветер. Чукчи не лгали. Утром в море ходила высокая гремучая зыбь, не дававшая оттолкнуть вельбот от берега. Только к полудню удалось нам выехать дальше.

На стойбище Поутэн мы снова остановились на ночевку. И здесь также, на берегу крохотной лагуны, за невысокой косой, стоит, подавшись на один бок, серый полуразрушенный американский домишко с железной печкой. В доме несколько лет никто не живет. Я осмотрел примыкающую к дому кладовушку, заваленную грудами железного лома и какими-то заржавленными инструментами. В нескольких километрах отсюда находится знаменитая поутэнская графитовая шахта, в которой американцы вели хищнические разработки. В Поутэне был склад, куда сваливался добытый ими графит, ожидая прихода шхуны с Аляски. Сейчас шахта заброшена.

Один из поутэнских чукчей, работавших на графитовом руднике, хорошо говорит по-английски. В его яранге мы провели ночь. Он спрашивает меня:

— Слушай! Разве русским не нужен пачкающий камень, который лежит там, в горе?

— Как не нужен! До всего дойдет черед. Он нужен не только нам, но и вам.

— Тогда чего вы не работаете? Отчего американцы работали? Вы, наверное, ленивые — не хотите работать. Гох! Какой хороший камень!

К вечеру вчерашнего дня мы подъехали к мысу Нуньямо, за которым открывается вход в бухту Святого Лаврентия. На мысу — большой поселок чукчей. Поселок, как большинство чукотских ным-нымов, стоит на горе. От берега моря к ярангам ведет узкая и скользкая тропинка. Мы пили жидкий, едва теплый чай в просторной яранге, увешанной свежими моржовыми шкурами. Возле шкур сидели три смуглые и миловидные женщины, скобля мездру скребками и смачивая ее подозрительной желтой жидкостью, собранной для этой цели в берестяном сосуде. По яранге бегали стройные светлокожие и белокурые ребятишки.

— Слушай, ты ведь черный, — обращаюсь я к хозяину яранги, угощавшему нас чаем, — отчего дети у тебя такие белые? На тебя не похожи.

Такой вопрос на материке был бы, во всяком случае, рискованным. По чукотским нравам, я не погрешил против вежливости.

— Правда, правда, о, какой глаз у тебя умный! — отозвался немедленно хозяин. — Здесь пять лет жил один американец. Мало-мало торговал с нашим народом. Моя жена шибко его любит.

Дом американца, оставившего о себе такую память, стоит по самой середине поселка. Он серый, дощатый, кособокий. Чукчи пользуются им как складом. Сейчас же за домом скалы уходили куда-то вверх, образовывая острый, похожий на вытянутый указательный палец, пик. Наверху чернело что-то, напоминавшее доску с надписью, какие ставятся над могилами. Я взобрался наверх, сопровождаемый недоумевающими взглядами чукчей.

— Куда пошел, приятель? — кричал мне вдогонку Пиляуге. — Нечего там смотреть. И так тебе все скажем. Наверху стоит печать казаков. Старая совсем печать. Никто все равно не знает, зачем она, а кто станет много смотреть — на того пойдет беда. Всегда будет неудача.

Наверху были тупые выщербленные камни, покрытые зеленым налетом каменной слезы. На скале в рост человека были высечены четкие угловатые буквы. В некоторых местах они были затерты. Мне они показались какими-то старинными письменами, похожими на руны норманов. В углублениях, когда-то выбитых резцом, рос мох. В следующее мгновение мне показалось, что мох продолбил скалу и создал неясные странные узоры. Приглядевшись, однако, я разобрал русскую надпись. Это был памятник времен Шелехова и Уховерта, когда Чириков был губернатором Русской Америки. Современник свирепых русско-колошских войн и обмена между портом Ново-Архангельском на американском материке и королем Сандвичевых островов Камехамеха Первым.

«…На якоре я стоял с западной стороны мыса, против высокого обрыва на глубине семи сажен на малую воду в ³/₄ мили от мыса и в таком же расстоянии от северного низменного берега. Грунт — мелкий темно-серый песок. Высоту прилива замечал до семи футов, С места якорной стоянки истинные пеленги: оконечность мыса Изменчивых Упований и вершина Ретруваль Пойнт. Измерил — шхуны „Святая Елисавета“ Российско-американской промышленной компании капитан — Копп…»

Я долго стоял перед скалой, взволнованный и смущенный. Я почувствовал себя так, словно передо мной раскрывалось недавнее прошлое дальней северной земли. Сквозь пролом скалы я ушел в минувший век.

Российско-американская компания! Суровые времена, столетие косых парусов и пустынных океанских путей. Опасных и кривых линий. Эта забытая надпись, сочиненная моряком для моряка, прошла через жизни поколений, упрямая и стойкая, как скрип рангоута. В ней я прочел больше, чем было в ней написано. Начатки паровой навигации, десятилетия первых монгольфьеров, пиратская солидарность и бессовестная честность того, кто составил, и того, кому предназначалась эта надпись. В 1828 году Российско-американская компания владела половиной Тихого океана.

Директора этой компании надменно царствовали в Ситхе, писал тогда Дитмар. Управление их скорей напоминало министерство или казенный департамент, чем торговое общество. Никто, по-видимому, не заботился ни о расширении торговых интересов, ни о судьбе разбросанных на обширном пространстве факторий. Компании принадлежали неизмеримые земли на материке Америки, вся цепь Алеутских островов, Курильские острова и Аян. Правительство предоставило ей всевозможные привилегии и льготы. Она могла пользоваться неисчерпаемыми сокровищами и завести самую оживленную торговлю с южными портами Тихого океана. Но ничего подобного не вышло. Все застыло на исстари заведенной меховой торговле, и, создав себе крупные капиталы, компания на этом остановилась. Она прозябала и напоминала роскошную и очень знатную мумию. В ней не замечалось никакого стремления к прогрессу, никакой жизни. Но могло ли быть иначе, если во главе предприятия не было настоящих деловых людей, понимающих экономию? На главные должности назначались высшие офицеры или имперские чиновники, которым имелось и виду оказать благодеяние, так как считалось совершенно непреложным правилом, что на Ситхе в несколько лет можно нажить состояние. В свою очередь низшие служащие набирались на подобных же началах. Таким образом, все продолжало идти по-старому и вместо радостной поддержки новых потребностей населения со стороны компании раздавался ропот. Так, я сам слышал от одного из служащих: «Просто ужас! Алеутов научили есть хлеб. Теперь подвози им муку» и т. д. Раз, самое большее два раза в году на Ситху приходили суда с товарами из Петербурга. Более же отдаленные станции на севере и на островах посещались самое большее раз в году.

В бухте Лаврентия стоят готовые дома, срубы и белые холодные палатки. На чердаке недостроенного дома стучат и ходят рабочие культбазы. Им придется, по-видимому, оставаться на вторую зимовку. Осенью 1927 года, когда они высадились в бухте, предполагалось, что все работы закончатся к нынешнему лету. В прошлом году бухта была пустынна. На месте будущего города лежали болота и туманные холмы. У берегов ползали синеватые льдины.

Постоянный персонал базы еще чувствует себя неуверенно. Никто не знает, что ему делать сейчас, до тех пор пока постройка зданий не будет доведена до конца. Школа не сможет работать, пока не будет интерната. Для Дома туземца нет никакого оборудования. С медицинской помощью дело также обстоит неважно. Доктор, который устроил меня в своей комнате, рассказывает следующее:

— Пока я не увижу готовую обставленную больницу, с просторной амбулаторией и палатами для больных, до тех пор я никому здесь не смогу приносить пользу. Дело должно быть поставлено так, чтобы чукчи и эскимосы возили сюда больных и клали в больницу, а не врач ездил к ним. Две недели назад был такой случай. Приезжает эскимос с Чаплина: «У нас в селении охотник сломал ногу. Здесь, говорит, есть большой шаман — пришлите его к нам». Я не стал долго мешкать. Собрал инструменты, взял фотографический аппарат и сел на катер. А вы видели катер, который привезли на базу, для обслуживания всего полуострова? В таком случае, пойдемте посмотреть на него. Седьмое чудо света. У него такой вид, что он потонет в любой луже, во время большого дождя. Ну, а у нас его, разумеется, пускают плавать по океану. Вот в нем я отправился на Чаплин. Чаплин вы знаете где? На американских картах он называется Индиан Пойнт — Индейский мыс. Надо думать, что составители приняли эскимосов за индейцев. Ну вот. По дороге, как полагается, захватил нас шторм. Потом моторист чуть не захлебнулся, потому что в машину попала вода. В общем, добрались до места. Оказывается: «Вы зачем приехали? Наш больной давным-давно выздоровел». Хорошо. Мы переспали несколько часов и отправились обратно. Тут уж дело у нас пошло потруднее. Навстречу задул северо-западный ветер. Из пролива погнало льды. Через некоторое время льды у нас оказались со всех сторон. Мы привязали катер к льдине и решили идти на берег пешком. Отошли четверть километра — нет, дальше не пройдешь. Одним словом, так мы проваландались четверо суток. Приезжаем на базу, а там новое несчастье — заведующий факторией из Дежнева прислал чукчей с вельботом, — у них заболел кладовщик, чуть не умирает. Только мы вышли на берег, появляется второй вельбот — новая записка от заведующего факторией: «Почему вы, негодяи, саботажники, не присылаете врача, для чего врача на Чукотку поставили, не для того ведь, чтобы сидел в Лаврентии и ел сухари». Вот и извольте работать при таких условиях.