Девушка проснулась, и, натянув на себя через голову длинную камлейку, выползла из полога. Она достала из тайника в яранге две пары весел — пару больших и пару подгребных.

Байдара Хуатагина была поднята на высоких шестах, вбитых в землю. Кожаные лодки нельзя оставлять на земле. Вернувшись с морской охоты, чукча прежде всего подвешивает байдару на воздух, чтобы она быстрее просохла и чтобы ее не изгрызли собаки, для которых бока такой лодки — лучшее лакомство.

Через полчаса мы выехали в море. Кроме Гребича со мной ехали Та-Айонвот и Кыммыиргин, не раз бывавшие в Инчауне на лежбищах моржей. Мы взяли их для того, чтобы устроить, если будет возможно, морскую охоту.

В Инчауне было необыкновенное оживление. Все жители ным-ныма столпились на берегу. Косматые пучеглазые старухи с голыми руками прыгали по самому краю воды, глядя на огромный серый мыс, сползавший в море на западе от поселка.

Несколько человек помогали нам вытащить байдару на берег, хватаясь за кожаные ремни борта и весело и проворно входя по колено в ледяную воду. Кыммыиргин отыскал в толпе какого-то своего приятеля.

— Каккот! — окликнул он. — Мы здесь.

Подошел плотный коренастый человек с бритым затылком и глуповатым лицом.

— Реакиркын (чего хотите здесь)?

— Уанэуан, — сказал я, — ничего не хотим.

— Пынгитль-уинга? — спросил Кыммыиргин. — Нет ли новостей?

— Коло! Ух, много новостей! Сам пришел — длинноусый, клыкастый. С ним двадцать раз двадцать женщин с хвостами пришли.

— Моржи?

— Да, моржи. Оставайся здесь, Кыммеор, еще четыре дня. Будешь есть моржовое сердце, свезешь матери, будет кожа на обувь Лоэнгину.

Кыммыиргин оглянулся на меня.

— Не могу. Со мной русские. Думали поехать смотреть, как живут моржи. Надо их везти обратно.

Услышав о приходе семидесяти хвостатых женщин, я понял, что чукчи не разрешат нам близко подъехать к стаду. Хвостатые женщины — самки моржей. После их прихода чукчи стараются ничем не напоминать моржам о себе. Бывали случаи, когда старые моржи-секачи, услышав шум в селении, уходили и уводили все стадо. Жители Инчауна, живущие добычей с лежбища, были обречены на голод. Поэтому после прихода самок селение почти замирает. Никто не разводит огня. Строгий приказ совета стариков запрещает охотникам стрелять из винчестеров. В течение нескольких недель охотиться можно только с холодным оружием. Когда инчаунцы приезжали в Уэллен (если не ошибаюсь, это было в четверг), я записывал подробные рассказы о моржах и их жизни. Самым любопытным из них мне кажется один рассказ, записанный со слов Тынгеэттэна. Вот он:

«Каждое лето к мысу приходят моржи, и можно много убивать и много делать запасы. Моржи как люди. Они знают нас, а мы знаем их. Они согласны, чтобы мы забирали у них лишний народ, сколько нам нужно на зиму. Больше они брать не позволяют. Эгэ! Моржи хитрые. Ясно, они любят, чтобы уважали их закон. Есть в Инчауне один старик — хорошо знает закон моржей. Приходят моржи — тогда люди должны ходить тихо у себя в жилищах.

Сначала плывут самцы, выбирают места для своих дневок и громко ревут. Потом выходят хвостатые жены из моря и орут вот так: „Бээ-бээ“, на своем языке. Они спрашивают: „Все ли спокойно?“ А самцы отвечают: „Все тихо! Люди спят в ярангах! На скалах расставлены часовые — клыкастые охотники“.

Вот — слушай! — тогда жены моржей выходят на берег, и у них начинается веселье. Ях-ох! Играют друг с другом. Целый день бьют хвостами по земле. Ух! Потом целый день спят… Водоросли. Зеленая слизь. Смотри — так наклоняют голову набок. Так — упирают жесткие усы в камень. Когда пройдет месяц, охотники нашего народа выходят из ным-ныма. Оставляют винчестеры в пологах, берут с собой только гарпуны и убивают спящих моржей — столько моржей, сколько нужно на зиму, а больше не позволено. Пройдет лед. Ветер подует с северо-запада — зовет их. Слышно, в воздухе поет: „рыркы! рыркы!“ Как будто старая моржиха зовет своего детеныша. Это время у нас называется „рырка-йоо“ — время моржовых ветров, и моржи скорей торопятся уйти за Эйре-хут-хир (Берингов пролив), в большое Южное море. Если год свободный — моржи хорошо проплывают на юг. А другой год бывает много льда, и тогда оленные люди охотятся на моржей в горах. Э! Да ты, наверно, неправду говоришь! Нельзя того быть, чтобы ты не знал об этом. Ведь когда много льда, проход через пролив бывает закрыт. А моржам непременно нужно в Южное море, там стоят их дома. Все моржи идут в Колючинскую губу и подымаются вверх по речке Колючин. Река Колючин далеко-далеко идет. До самой, считай, середины нашей земли. А там, откуда река течет, есть высокий холм. Переползти этот холм — и опять попадешь в речку. И эта речка течет не в море, а в другое море. Вот, слушай, в то самое Южное море! И в ледяной год моржи идут по сухой дороге. Подымаются по Колючиной вверх и через гору переползают в другую реку. Вот счастье тогда привалило оленным людям! Те оставят свои стада за горой, а сами идут сторожить моржей на гору. Тяжело ползет морж посуху, плохо дышит, бьет ластом прямо в мох. Оленный подойдет да как всадит копье ему в спину! Ух, ух, ух!»

В селение нас не повели. Все люди ным-ныма были на берегу, ожидая, какие новости принесут дозорные про моржей. Каккот вынул из-за пазухи кровавый и жесткий кусок вяленого мяса:

— Ешьте!

Я отказался. Отказался и Гребич.

— Правда, ешьте, ешьте! — добавил Кыммыиргин. — Ешьте. Амундсен ел стряпню Каккота. Ничего. Хвалил. Каккот, скажешь какое ни есть слово на языке Норвэй-итлин?

— Гуд даг, алдер Лясс, — обрадованно залопотал Каккот, — на шхуне меня звали Лясс. Я был младшим поваром у Амундсена. Амундсен забрал мою дочку в Норвегию, звал меня — потом приезжай ко мне. Я, наверно, на другой год попрошу Кнудсена — пусть берет меня с собой в Ном. Хочу ехать в Норвегию.

Не знаю, как относился к кулинарным способностям Каккота Амундсен. У нас они не вызывали доверия. Кыммыиргин и Та-Айонвот, впрочем, быстро расправились с вяленым мясом.

— Тагам, едем назад! — сказал Кыммыиргин.

Байдара была столкнута в воду, и мы заняли в ней места, тяжело выгребая в море. Чукчи на берегу делали нам знаки, показывая, чтобы мы держались дальше от моржового мыса. В их предостережении были опасение и угроза. В 1926 году по дороге из Инчауна в Уэллен был найден мертвым сотрудник камчатского окрстатбюро Максимов. Возле протока, соединяющего одну из береговых лагун с морем, на мысу, где к морю спускается базальт, пластинчатый и ломкий, был найден труп без головы. Голова его с вытекшими глазами и огромной спутанной и позеленевшей от воды бородой валялась отдельно, саженях в двадцати оттуда, в мелкой луже, образовавшейся после отлива и успевшей уже покрыться наледью. Было предположено, что Максимов убит инчаунцами за то, что стрелял в моржа после прихода самок на лежбища.

Инчаунцы считают моржовое лежбище своей собственностью. На Чукотке осталось всего несколько таких лежбищ. Между тем когда-то, еще на памяти дедов нынешних стариков, таких лежбищ было очень много. Почти возле каждого мыса есть выдающиеся в море камни, у которых, по словам стариков, прежде были моржовые лежбища. В настоящее время существует всего четыре «живых» лежбища. Разумеется, если не ограничить охоту, то моржи на лежбищах могут быть перебиты в один год. Отсюда строгие запреты бить моржей больше, чем нужно для зимнего запаса. Вход на лежбище разрешен только двум-трем охотникам-инчаунцам. Люди из других селений не имеют права убивать зверя на лежбищах. Они охотятся за моржами с лодок. Только в крайних случаях во время голода инчаунцы помогают соседним селениям мясом. Зато в годы, когда моржи почему-либо не приходят (а такие годы бывают), инчаунцам приходится плохо. К марту месяцу запасы истощаются, и в пищу идут старые шкуры, кожаные ремни — из них варится похлебка. Из выложенных камнями ям, куда складываются запасы копальхена — кислого моржового мяса, выскребывают до крупинки всю землю и песок, пропитавшийся тухлой вонючей гнилью прошлогоднего мяса, и высыпают в горячую воду.