Добронравов!
Почему же здесь меня так волнует искусство театра, почему сейчас мне радостно, что есть такой актер?!
Нет, не лгал я перед собой!
Мне радостно за наш театр.
Я рад за нашего русского человека, за его широту, глубину, ум! За этим интеллигентом просматривается Русь-матушка, талант человека, его сердце, жертвенное человеколюбие, высота человеческого духа.
О, сколько видно!..
Спасибо тебе, Добронравов!
Только не жалей себя в последнем акте, соберись, жди, надейся, что хочешь, но только не сентименталь!
23/IX
«В ОДНОМ ГОРОДЕ»
Удивительное дело…
Играешь спектакль, отдаешь теме всего себя, а кончишь играть, и ощущение будней, как будто это и не театр. Наверно, это потому, что из зрительного зала слышишь подобные же отзывы…
Что же это: высокое искусство автора и театра или не освещенное вдохновением ремесленничество на основе очень живой и нужной и потому возбуждающей внимание темы??
Все правильно, все верно, и внимание держит острота и злободневность темы.
24/IX
«ЖИЗНЬ В ЦВЕТУ»[232] ДОВЖЕНКО…
Генеральная репетиция.
Смятение берет…
Как может допустить художник такое? Что это — легкомыслие или самонадеянность?! Виноградов!
Плохой формализм, трюкачество… Вместо цветущего сада — темно-зеленый тисненый бархат с аппликациями из папье-маше, выкрашенными мелом. К этому добавки из объемных деревьев, на самом деле — кустиков, окруживших три березы.
За всю мою жизнь не видел, чтобы березы росли в фруктовом саду, разве что у забора…
Опять тряпки, фестоны, опять аппликации…
Мешанина.
Эклектика во всем…
Музыка Бирюкова…
Вместо русского раздолья, песенности — непонятные гармонизированные шумы и дешевая иллюстративность.
И такая тоска, такая тоска!
И это — «жизнь в цвету»?!
И это — спектакль об упорстве гениального, выдающегося сына русского народа?!.. Какое потрясающее непопадание!
Вообще, пессимистический спектакль до последней мизансцены.
Нудная, тягучая жизнь вместо завидной сосредоточенности и дерзости.
«Леность ума» — вместо подвига…
Страх берет за наши нарочито приниженные спектакли…
Это не быт, не театр, и уж, во всяком случае, это не социалистический реализм.
Опять тряпки, опять колонны, только увитые ветками и яблоками.
Какой штамп. Штамп Театра Моссовета.
Уж если это прием, хоть и старый, хоть и надоевший, то доведи его до конца, реши его… нет…
Как можно было предложить Мичурину бросить только что умершую жену и выйти с монологом в «публику»?! Как можно предлагать ему то же самое после смерти друга, который беззаветно отдал всю свою жизнь делу Мичурина?!
Или уж сумей искусным приемом выключить жену и друга из поля зрения зрителей…
А так, как это предложено моему вниманию сейчас, — оскорбительно, бессердечно.
А как можно было положить умирающего так, что нам видны лишь пятки?!
Перестановки делаются при свете и в действие не включены. По-моему, или включай их в действие, то есть оправдывай перемену декораций на глазах зрительного зала, или выключай свет.
Поразительно!
По актерам.
Днепров… Ну что же, есть два-три места очень трогательные, вызывающие волнение до слез, но ведь они, эти места, должны остаться самой малой крупицей в общем оптимистическом, страстном, неистовом рисунке, характеризующем этого удивительного человека. У Днепрова же получился сгорбленный старик, больной, брюзга, надоедливый, черствый, несправедливый. С начала пьесы и до конца не стареющий и не изменяющийся внутренне, хотя пьеса обнимает время в целую жизнь.
Нелепо назначить, например, Костомолоцкого на роль видного чиновника. Это искажает историю. Костомолоцкий весьма специфичен, и отделаться от этого нельзя.
Как-то я втихомолку заглянул на репетицию (у нас стали скрывать репетиции), посмотрел одну картину, забеспокоился и спросил Ю.А. о том, как репетирует Днепров и как слаживается спектакль?
— С. И. репетирует очень хорошо, великолепно, и спектакль слаживается.
Конечно, С. И. будет играть лучше, но в этом ли дело? Речь идет не о том, что плохо или хорошо играет актер, а о том, что спектакль решен неверно, а потому в нем неверно играет и Днепров. Ну, допустим, Днепров сам виноват, а Виноградова кто санкционировал, а кто хвалил и допустил музыку Бирюкова?!..
Все мизансцены приблизительны. Поэтому как бы актер ни играл смерть жены, друга, мизансцены идут против него и говорят о его черствости.
Нужно, чтобы идея пьесы была впитана в плоть и кровь исполнителей, мыслью пьесы должна быть проникнута вся ткань спектакля, с одной стороны, а с другой — нужен большой темперамент, целеустремленный темперамент, ясная целевая установка героя, понятность и близость его целей зрительному залу, чтобы герой смог бы остаться в сознании зрителя как его герой.
Нужно любить природу, любить размах, дерзость, тогда можно надеяться сыграть ведущую тему пьесы. И Довженко проиграет в фильме, если актер на роль Мичурина не совпадет с этими требованиями.
На нашем спектакле чувствуешь, что все участники как будто и на природе-то никогда не были.
В спектакле крупным планом должна быть заявлена тема борьбы с косностью. Ради будущего, ради счастья, блага, а не потому, что характер такой у главного персонажа, не потому, что это — его неврастеническая прихоть. Тогда зазвучат даже парадоксальные крайние краски в исполнении актера.
А темп, какая телега!
Это наше вечное зло. Пока сами актеры не наберут темп, режиссура будет оправдывать свою леность «педагогическими заботами» о том, чтобы актер не «заскочил».
Я бы оставил два-три эпизода главных стычек, остальное же из двух первых актов-долой
Жена — Алексеева. Это обреченная, забитая, затюканная жертва эгоизма Мичурина, а не сознательный его сподвижник. Впечатление такое, что ей поздно разводиться, никто не возьмет. А ведь хочется видеть преданную, влюбленную в свое дело и своего вдохновителя женщину, которая прощает ему его недостатки, понимает, отчего они происходят, понимает простым русским женским преданным сердцем, ради чего, чему сознательно были посвящены ее и его жизни. Вот такой образ нужен в спектакле, иначе он — тормоз, не помощник, а груз.
Калинин — Чиндорин. Умиротворитель. Грим и только, а содержание совсем не то.
Чиновники и по характеристикам и по приему передачи совсем сухово-кобылинские персонажи из «Дела» во Втором МХАТ.
Не решены совсем и профессора. Положительные наименее выписаны автором, да и режиссура отнеслась к ним формально.
Полицмейстер — Парфенов. Играет заразительно, но какой же это дворянин? Какой же это представитель царской России? Это, скорее, кучер того же полицмейстера…
А предводитель дворянства? А голова! А его жена? Даже пытаясь изобразить их как персонажей отрицательных, нельзя же делать из них кучеров и кухарок? Это же дворянство, со своими традициями, привычками, повадками. И отрицательное в них совсем не в том, в чем нас хотят уверить со сцены…
Американцы!
Ведь Названову важно было показать не фарс в произношении английского текста при рыжей бороде, а человека-хапалу, который может все купить.
Спектакль должен быть в корне пересмотрен.
А так он идти не может и не пойдет, конечно.
Ужасно беспокоят меня наши спектакли. Какие-то они никакие, то ошибочные, то серые, безликие, то с таким вывертом, что только пожимаешь плечами!
Как быть?
Нет современного видения, оно только в призывах и стенограммах…
Поэтому в спектаклях всегда чего-то не хватает, и это «что-то» лишает спектакли волнения и интереса.
Отсюда вечные полутона, тьма на сцене и завитушки. Каждый спектакль тянется к бонбоньерке. Попадает бонбоньерка на тему — удача, не попадает — провал, или, как у нас бывает еще, — «ничего». Несмотря на общую культуру состава, последние спектакли не волнуют, не привлекают, спектакли не валятся, но и не горят, так — чадят потихоньку.
