Я только что прочел пьесу еще раз и сказал себе, что я счастлив, что живу не с «Чайкой» вместе и что мне почти не хочется знать этих милых, никчемных людей. Дайте мне насладиться силой, радостью, гордостью, всем тем, чем меня наполняют люди и их дела, прямо противоположные чеховским.

«Укрощение» — это то произведение, на основе которого можно передать ликование жизни, непрерывную борьбу, что так импонирует нашему времени и что так быстро находит ответный отклик в сердцах зрителей.

Почему я ратую за «Укрощение»? Это не современная пьеса, но в ней можно найти созвучное нашим стремлениям. В ней карнавал чувств, фейерверк желаний, страстей, утверждающих свет, право любви, право веры в человека и человеческое. Вот тогда театр и зритель вместе смогут крикнуть:

«Да здравствует солнце,

Да скроется тьма!»

Театр в это мгновение скажет наисокровеннейшее слово усталому и героическому народу, вынесшему на своих плечах чудовищную тяжесть. Пройдет время, этот спектакль тоже будет звучать, он не умрет. Но самое великое свое слово он может сказать именно в первые дни по окончании войны. Поймите меня верно, примите прямо, я не имею никаких мыслей, кроме одной — сделать для театра самое верное и самое нужное, а моему народу — настоящий праздник. Надеяться на советскую пьесу трудно, пока писатели придут в себя, а если она будет, никто не поставит нам в вину, что мы сделали две пьесы, наши великие дни стоят не только двух…

4/IX

Говорил с Ю.А.

Хочет сделать из «Чайки» второго «Отелло». Из ролей вытянуть шекспировские страсти, а поэтому назначил меня на роль… Тригорина.

— Не понимаю себя в этой роли и прошу меня не занимать. Если мне позволено будет отнестись к образу по-своему, а я его не боготворю, мягко выражаясь, и прелести в нем и его действиях явно не вижу, то работать буду, если это в вашей постановке не предусмотрено, то лучше не портить ни себе, ни вам нервы. Я люблю быть защитником своего персонажа, либо его прокурором, а иначе играть не умею. А тут защищать я не захочу, а обвинять вы не дадите. — Любоваться же этим субъектом я не имею никакого желания. Сердце не поворачивается. Я понимаю, что суд должен произнести зритель (он его, кстати, произнес в жизни), а я — «правдиво» изобразить. Но, во-первых, с чьей точки зрения это «правдиво», а во-вторых, я не в том благорастворении, чтобы быть к таким людям безучастным.

3/X

А вот о днях войны и близкой победе нет ни слова, ни пьес, ни романов…

Шостакович ответил, а мы нет.

В искусстве жизнь человеческая не эффект, а смысл. Смерть не только повод для той или иной картины или пьесы, это — конец жизни. На коленях надо стоять перед такой темой, а не делать такой факт поводом для собственного возвышения.

31/X

«ОТЕЛЛО»

Спектакль прошел на большом уровне.

Ю.А. прибегал после каждого акта и неизменно хвалил.

Попробовал кое-что изменить: в сенате, например, вел себя свободно и непринужденно, делился своими соображениями, подходя и чуть касаясь одного из сенаторов.

На Кипре изменил обстоятельства: раньше — появлялся на Кипре, не зная, что Дездемона здесь, а отсюда — целая гамма переживаний при встрече, теперь — попробовал играть, зная, что она здесь, и поэтому просто бежал ей навстречу. Как будто бы вернее… Я даже подпрыгнул хохоча. Очевидно, это понравилось. Ю.А. одобряет. Проверю еще несколько раз. Это мне тоже нравится.

Самочувствие от спектакля — исключительное. С одной стороны, будто все это происходило со мной, а с другой стороны — я ни на мгновение не забывал, что передо мной зрительный зал. Я жил жизнью героя. Какое-то двойное существование. Жизнь моя, героя, человека, и с другой — меня, актера, зрителя… и то и другое вместе, и порознь, и неделимо. И все это очень свободно, не натужно, легко — вот основное ощущение от сегодняшнего исполнения. Весьма приятное ощущение.

Легко и свободно шла линия нарастания, легко и естественно менялись куски, краски, от хохота до слез и наоборот… Просто и сами собою буквально лились слезы. Непринужденно и послушно выражал голос. Нет, у меня не было вообще такого спектакля. Это первый. Только бы не покинуло меня это творческое самочувствие! Это, очевидно, та самая творческая радость, вдохновение, чем дорожит художник. Труден путь, но цель его радостна!

Многие приходили, жали руку, целовали…

Впервые слушал Вертинского.

Хороший и оригинальный артист. Нашел свой стиль. До чего многогранна и разнообразна русская порода! Только представить себе: от — и до!

Наглядное представление об эмиграции.

Лучший агитатор за Советскую власть. Нужно было бы разрешить его концерты открыто. Впрочем, машин у театра столько, сколько не найдешь ни на одной самой знаменитой премьере.

Но почему это нравится девушкам и женщинам — это для меня загадка.

Для эстрадников блестящий образец, как надо делать свои номера. Технически безупречно. Выискано, ничего лишнего. Это мне нравится.

По приему однообразно. Интереса хватает на одно отделение. Жест и интонация заставляют предполагать, что, прослушав 3–4 песенки, будешь знать всего Вертинского.

Чувство к нему смешанное. И какая-то жалость к его старости (а вот у Качалова красивая старость). Эта подогнутая ножка, коленка к коленке, а другая — слабая, дрожащая, уже не держит. Улыбка несчастная, немного обиженная судьбой и вместе с тем такая милая. И книксен — и жалость к себе и изумление. И понимаешь, что сделано это хорошо, и удивляешься тому, как это можно было целую жизнь отдать такой ерунде.

Человек знает славу почти всего мира, и как-то вдруг не хочется такой славы. Право же, не хочется.

Нечто «нафталинное».

Вышел на улицу, и этот ноябрьский, холодный вечер показался таким приятным и своим.

26/XII

«ОТЕЛЛО»

Решил все ломать. Заново прожить…

Первый выход — только одно движение — переход к отцу, остальное все неподвижно, с опущенными глазами, чтобы не рассердить его, глаз в глаз обычно раздражает наступающего. «Ну еще что? Ну…»

Сенат — убрать звук. Только в одном месте оставить — «Я прошу»… но взял себя в руки и опять говорил, собой владея…

Кипр — внизу сказали, что Дездемона здесь, поэтому бежит, ищет, находит и замер, и уже после паузы… «О, воин мой, прекрасный…»

Драка на Кипре. Не играть темперамента, а сдержаться и, сдержавшись, искать виновного: «Кто?» 3-й акт — весь сдержанно, без движения. Финал не получается. Все наверху. Неинтересно. Неуглубленно. Что делать — пока не знаю.

Четвертый и пятый акты прошли… да так себе прошли…

29/XII

«ОТЕЛЛО»

Нет радости…

Трудно мне…

Всего стал бояться…

Один…

Наскучило все время думать о голосе, темпераменте, силах… Что значит не построено режиссерски и с расчетом…

Не моя роль что ли, действительно? Все похвалы принимаю как дань моему поту, а не искусству, одаренности.

Первая роль, которая мне не дает покоя и радости. Нет творчества…

Приходишь на спектакль с такими черными мыслями, что жить не хочется… Сколько раз надо заставить себя, сломить и направить соответственно настроение, чтобы выйти…

Четвертый и пятый акты играл лучше…

Идет дискуссия в «Советском искусстве» о театре. О нас ни слова.

Начинают падать силы, опускаются руки…

30/XII

Решил окончательно, что нельзя показывать, обнажать счастье, которое Отелло испытывает (это первый выход). Нехорошо это…

Пришел на память пример.

Как-то не очень кстати видеть взрослого, пожилого человека, забывающего от любви и возраст и положение…

Глубокое чувство, глубже спрятать.

Скромность и сдержанность, присущие возрасту, подтвердят интеллект. Все это может быть выявлено и должно быть выявлено, но при совсем других, соответствующих обстоятельствах.