В комедиях в нашем театре темп понимается так, как в «Школе неплательщиков», «Трактирщице», в жанрах противоположных — нет.

Говорил как-то с Ю.А. на эту тему; может быть, я неправ?

Сознался, что в театре нет темпа, действительно, что он необходим, что играть будет легче, а зрителю следить, что будет тянуть актеров на это, особенно Оленина. Только, думаю, скоро надоест, для этого надо жить в пьесе иначе.

— В твоих руках сейчас и судьба спектакля, и твоя, и театра, и моя на значительное время. Или мы докажем, что в силах выполнить задачи, о которых говорим, либо мы остаемся в ряду областных театров. Верю в твои способности поднять трагическую тему. В тебе безусловно есть трагическая сила. Следующим этапом должна быть работа над тем, чтобы забыть все наработанное и спустить с привязи чувство. Сейчас расчета много. Нужно отдаться чувству. Роль намечена, не собьешься. Волю — чувству…

23/XII

Какую бы современную пьесу я хотел играть, задали мне вопрос авторы…

Прежде всего хорошую.

Нет, правда, наскучили схемы, надоели оскопированные темы, лобовые решения…

Хочу героя, который подчинил бы все свое существо единой цели. Чтобы это было не от бедного воображения, не от бедности интеллекта, а от способности автора и героя, зная многое, желая многое, подчинить все свое умение и желание единому. Устремленность героя не от бедности выбора, перед ним находящегося, а от широты раскрывающегося перед ним горизонта. Тогда это будет богатая натура.

Я бы хотел сейчас сыграть человека с открытым глазом на мир, я уверен, что сейчас это нужно более, чем когда-либо.

Лирическую тему, широкую, как наши просторы…

Посидеть бы где-нибудь на берегу Волги, с гитарой, спеть хорошую раздольную песню, поговорить хорошими словами о прекрасном будущем (ирония судьбы, актер, имеющий голос, не может напасть на роль, в которой можно было бы рассказать что-то песней). Надоела блатная, засоренная, полуростовско-одесская, изобретенная фабрично-городская речь, а вернее сказать — жаргон.

Кончится война. Люди захотят красивого, доброжелательного, лиричного, любовного… Не захотят раздраженного… Захотят созидающего, а не разрушающего, ласки, а не холода, внимания, не затемненного, а ярко освещенного, не вшивого, а чистого, не оборванного, а хорошо прилаженного и красиво сидящего. Не злости, а радости, не отрицания, а утверждения, когда нужно будет растить в себе много-много такого, от чего никогда не нужно будет освобождаться, что составит прелесть нашего советского человека, что будет отличать его от всех прочих народов, не знающих свободного развития.

Когда наступит момент ликования — а он наступит, — когда созидающее начало не будет омрачено разрушением, когда зарубцуются старые раны, а для новых не будет поводов, тогда народ потребует показа человека, вышедшего из бездны горя, мук и ужасов, человека-борца, силу, мужество и открытую душу, для блага, через благо, потому что он прошел через уничтожение к началу блага.

Война покончит вопрос о зле, если не совсем, то на долгое время.

Отрыжка того зла еще долго, конечно, будет жить, и то там, то тут будут вырываться ее противные проявления, но постепенно и остатки будут придушены. Обнаруженные страсти постепенно улягутся, и тем властнее человек потребует совсем другого мира образов, других чувств, других мыслей. Наш народ, в общем говоря, конечно, миролюбив. Конечно, страна не забудет никогда того великого подвига» что свершил народ в своем гигантском напряжении, не забудет имен, ни единичных подвигов, но воспоминания не будут так тягостны, так трагичны, а со временем, когда уйдут свидетели, они станут совсем гордостью народа, гимном преданности Родине.

Об этой гордости человека, о его светлом, покоящемся на большом пережитом, о его лирическом, о его широком размахе, о его поступательном, о его страдании и вере, о чертовски великом счастье захочет услышать наш сегодняшний человек. О счастье через созидание, через искусство, настоящее, взволнованное искусство захочет услышать он.

24/XII

Борис находит большое разнообразие в приспособлениях, но мельчит, демонит образ[161]. Говорим много, много спорим… Но то ли верит, то ли не верит, то ли не в силах выполнить, прикрываясь то теми, то другими заданиями… которые должны быть выполнены раньше.

Мне кажется, Яго — огромная трагическая и темпераментная роль, роль огромных обобщений, чертовской изобретательности. Если Ходжича в «Дундиче» он сыграл на покое, из которого так и не выбрался ни разу, то Яго на покое не сыграешь, а если и предположить, что Яго можно сыграть на покое, то для такого актера, который бы в силах был это претворить в жизнь, — нужен был бы неистовый темперамент.

Какие бы я поставил перед собой задачи, если бы мне при шлось играть Яго?

О, сколько можно сделать в роли!

Сколько сторон души затемнено и зачеркнуто. Черный, опустившийся в бездну ненависти. Вычеркнувший из своего арсенала целый ряд качеств, если не все, что приближает человека к «человеку», создателю, творцу. Если в нем и осталось что от человека, так только разве оболочка его, да и ту поставил он на службу коварству.

Я бы стремился каждое новое чувство, которое он демонстрирует как настоящее, которое он поставил на службу коварству, играть предельно ярким и искренним, так, что даже не поймешь, искренен он или только играет, и постарался бы сыграть возможно больше таких чувств.

Друг, честный товарищ, забулдыга, бессребреник, не терпящий ничего мерзкого, весельчак, остроумный, острословец, воин, смел, дерзок, обольститель, муж, любовник, и мн[ого] другого…

И вдруг выходит на авансцену один… и тут-то и вскрыть всю подлинную сущность звериной породы. Предельную ненависть обиженного, обойденного, коварного, ревнивого циника, не терпящего ничего того, что для людей — свет, не терпящего никаких гармоний, завистника.

По своей природе Яго — разрушитель.

Чего он хочет? Убрать Кассио, ограбить Родриго, обладать Дездемоной, отомстить Отелло за подозрение, что Отелло якобы жил с его женой, за то, что обойден он по службе?..

Отелло тем для него ненавистнее, чем он светлее, лучше и глубже и чем более он «человек». И тем он более ненавистен для Яго, чем он счастливее.

Мне кажется, что реалистическое толкование образа ничуть не было бы в ущерб для той чертовщины, которая бесспорно заложена в образе. И чем глубже, чем темпераментнее, чем неистовей будут эти выносы в публику, то есть когда Яго остается как бы сам с собою, тем он страшнее должен получаться, тем он будет опустошенней, непримиримей, неистовей.

25/XII

Занятный разговор с Ю.А.

— Ю.А., я требую от вас настоящих корректив. Я делаю одно — вы молчите, делаю другое — смотрите, пробую по-третьему — одобряете… Что же из всего этого правильно? Все? Но тогда надо решить, что лучше. Все будут говорить о том, как хорошо или правильно, а может быть, и неправильно поставлены Мордвинову мизансцены Завадским. Так сделайте хоть для себя лучшее и отберите. Меня радует наша сработанность. Вы видите, что только стоит вам остановить меня, а я уже говорю, что понимаю, что вам не понравилось. Меня радует, что я вас настолько понимаю, что вам вроде и исправлять ничего не надо, и то, что вы мне предоставляете право делать все, что я захочу, веря в то, что это будет в «нашем плане», но коли это совпадает, то отбирайте лучшее, оттачивайте, помогайте искать новое, что я не принес еще.

— Мне нравится твоя манера работать, она вырастила из тебя самостоятельного творца, художника, отвечающего за себя и не боящегося этой ответственности. Нравится, что все ошибки берешь на себя, а не сваливаешь на других, хотя это и не всегда соответствует истине. Знаешь, что легко исправишь то, что тебе рекомендуют. Все мизансцены принимаю. Они хороши, выявляют то, чего ты сам в роли добиваешься. А остальные строю от тебя.