28/I

ЗВЕНИГОРОД. Санаторий

Что меня волнует, что омрачает?

Жить я еще буду… работать? Я скопил столько духовных сил, много знаю и умею, хочу (старость — отсутствие желаний) — следовательно, я еще не стар. И страна входит в такую полосу созидания, что дух захватывает. Оставаться в стороне нет сил… И свой театр в прорыве, а можно бы вернуть ему былую славу.

Вот что мучит!

Здесь работаю исправно и упорно, работаю над здоровьем все время. Надо стать здоровым! Хожу, дышу… Должен. Должен. Должен! Иначе невозможно. Иначе несправедливо. Иначе не хочу.

Сделано много не для того, чтобы уйти, поставив хилую запятую, вместо точной и жирной точки.

1/II

Что за год!

3-й спутник[484] — последний, и до сих пор носится вокруг Земли!

Ракета умчалась в звездное пространство и славит нашу страну в космосе. И как-то ближе стали звезды и не так страшна бесконечность.

На уроках географии, бывало, мечтал о том времени, когда несметные богатства Сибири и Дальнего Востока, которые подразумевались и тогда еще, будут освоены и пойдут на благо.

И вот дождался. Открываем клады!

2/II

Не увяла ведь моя душа!

Вот почему нестерпимо тяжело: знаю много, умею много, а не могу.

5/II

Перед самой кончиной человек иногда обретает прежнюю силу… на мгновение, чтобы вслед за этим сразу умереть…

Так я думал о кончине Лира.

7/II

Во всем существе, суждениях, поведении — неподдельная, естественная сердечность или с детства воспитанная властность — оправдание того «приказательного», что было главным по отношению к другим. «Не тот у Лира взгляд, и речи, и поступь».

10/II

Ранили однажды сердце Лира, и вот кровоточит оно, и если затянется рана, то лишь на короткое время, и малейшая ссадинка вновь разбередит и вскроет рану… И нет сил зарубцевать ее.

3/III

МОСКВА

Говорил с Ю.А.:

— Мне врачи говорили, что у тебя очень обостренное восприятие жизни… о трате сил… Нельзя в течение 4-х часов держать себя в напряжении.

— Конечно.

— Станиславский говорил о пяти минутах настоящего темперамента. Станиславский ставил в пример не Леонидова, а Сальвини.

— И Ермолову. А Мочалов сгорел еще быстрее Щукина. А не скажете ли вы, ведь вы близко его знали, сколько таких «пятиминуток» было за спектакль у Хмелева? Эта теория перерасхода очень завладела умами деятелей искусства. Меня она что-то не увлекает, хотя, может быть, и пора бы заняться ее претворением в жизнь. Да и по многим товарищам я вижу, что переход на эти «пятиминутки» их пока что не обогатил.

— А тебя может обогатить. Ты владеешь словом, техникой сценического поведения, внутренней и внешней, и эта попытка может привести к подъему твоего искусства, раскрыть новые возможности.

— Очевидно, уже поздно. Вот бы вам сказать мне об этом лет на 10–15 раньше…

13/III

Сегодня на производственном совещании Ю.А. слегка коснулся вопроса о мастерстве.

Думаю, что он сам не очень верит в такое мастерство, которое бы действовало на зрителя, не как тогда, когда актер живет на сцене. (Леонидов сказал, что не знает, вернется ли он домой после очередного спектакля или нет.)

Да, и «пять минут настоящего темперамента» — его ли это мысль? Это вспомнил, кажется, Рубен Симонов. (Так Рубен Симонов мог понять по-своему эти слова, применительно к себе.) И если это его мысль, то не фигурально ли выраженная — так, как говорится, например, — «сто раз говорил тебе» или «сто лет не виделись».

24/III

Встретились с Вульф и обсудили, что и где и как можно облегчить в роли, чтобы умерить затраты на исполнение.

Проверив всю роль и подчеркнув красным карандашом «взрывные места», я увидел, что их предельно мало… Тогда в чем же дело? Да дело в том, что общий тонус роли на десятки ступеней выше многих других, то есть тесситура роли очень высока. А тут уж ничего не выдумаешь. Как сказал Мдивани: «Ты знаешь, почему Хораве оказалась не по плечу роль Лира? Во-первых, Лир — умен очень, во-вторых — он все время не остывает, понимаешь?»

Вот это «все время» и тяжело для исполнения.

Вульф права, что в роли есть два рода трудностей: физические и психические. И по второму разделу нужно найти не подмену, не технику — это меня не увлекает почему-то, — а нужно найти иные приспособления — решения кусков и даже сцен.

Договорились пробовать (в «Лире»):

В первом акте — физически все остается по-старому.

По внутреннему рисунку — все больше и больше утверждаться в намеченном в последнее время ключе: «Ах так? — пожалуйста! Хочешь без приданого — будешь без приданого». И лишь один большой взрыв: «Подлец, предатель!».

Четвертая картина.

Вся сцена должна идти так же. Я просил перестроить начало — переакцентировать. Сейчас я веду сцену, очень озабоченный тем, чтобы всем было весело, и тащу за собой свиту, а надо, чтобы мне было весело потому еще, что им весело. Не понукать их, а принимать от них. Да и по существу это верно.

— «Ты лжешь»… — мне кажется, что сказанное тихо, убежденно будет выгодней между двумя взрывами.

Чтобы не выбежать на: «Куда девалась половина свиты»… — сделать так: Гонерилья и Олбени проходят вслед ушедшему Лиру и начинают отступать от приближающегося Лира, выходят на свои прежние места, и тогда Лир медленно наступает на Гонерилью.

Пятая картина.

— «Вернуть все силою…» — сказать бессильно, как наметилось в последнем спектакле.

Шестая картина.

Всю сцену с Кентом — на придыхании, без взрывов, оставив всплеск только на «Регана».

Так же вести сцену с Гонерильей, переводя напряжение на смену ритмов.

«Забью пред дверью спальни в барабан…» — не знаю, что сделаю! И от этого подтекста — на шепоте или хрипе.

Девятая картина.

Нужно отрегулировать силу звучания шумов и музыки — постепенно смикшировать до предела, тогда весь первый монолог можно говорить себе, как и задумано было.

Взрыв лишь на:

«— Вой, вихрь, вовсю! Жги, молния! Лей, ливень!»

Потом опять разговор со стихиями на убеждении их, а не на вызове, как в первой фразе взрыва: «Вой, вихрь!».

На скороговорках, которые и должны знаменовать в дальнейшем моменты сумасшествия.

Не тратя много звука, скорее, предупреждающе: «Что я вам покажу!».

«Позор, позор, позор!» — от тихого — до взрыва в последнем: «позор!».

Так же:

«Не так я, нет, о боги, я не так Перед другими грешен, как другие Передо мной!»

Одиннадцатая картина.

Так же один взрыв на: «Лей, ливень! Вытерпеть достанет сил…» а: «В такую ночь! Регана, Гонерилья! Отца, который стар и отдал все И вас любил…» — опять на скороговорке.

Всю сцену с Эдгаром — «два слова по секрету», пока сознание не возвращается к Лиру.

Двенадцатая картина.

Самая трудная по физическому напряжению:

«Все маленькие шавки. Трей и Бланш и Милка лают на меня. Смотрите» — стоя на месте. Они держат меня, потом разгоняют собак, я отступаю к постели, не забираясь на нее, и так меня укладывают.

Шестнадцатая картина.

Надо выходить, а не вбегать, и разговаривать с собой, может быть, хохоча, от нелепости запрета «мне чеканить деньги». И попробовать всю сцену вести одному, чтобы они все время возвращали меня, обращая на них мое внимание.

Не нравится мне — ни решение, ни исполнение финала… не нравится мне и текст… Не знаю, не понимаю, почему отец над телом умершей, да еще и не уверенный, что она умерла, должен призывать окружающих к тому, чтобы они «выли». Я всегда знал, что чуть повышенный звук в этих случаях ранит сердце, как бритвой.