1/IV

«МАСКАРАД»

Отношение Арбенина к Нине возвышает Нину и Арбенина. Пока Арбенин верит Нине, пока видит в ней единственное в мире сокровище.

Такое отношение поднимает любовь — великое долженствование великого чувства и не дискредитирует его.

Горький утверждал, «что человеку надо чаще говорить, что он хорош, он и станет от этого лучше».

Чаще надо говорить о прекрасном — человек и станет лучше. А те прекрасные слова, которыми Арбенин выражает свое прекрасное чувство к Нине, поднимают и Нину, и его, и само чувство.

Толмачева[447] стала набирать глубину и темп, и к моей большой радости — я не ошибся в советах, это на пользу роли и спектаклю. Правда, сегодня особенная публика — старшеклассники, поэтому восприимчивость их открытая, а реакции бурные, но, стало быть, в потенции исполнения есть то, что отмечено было аплодисментами. Это — «Я тебя проклинаю». Стало быть, она захватила, стало быть, приобрела симпатию на свою сторону, чего раньше ни с ней, ни тем более со Смышляевой[448] ни в одной аудитории не случалось.

Так что, несмотря на все, истинное дарование, как только будет предоставлена возможность, скажется.

19/IV

Я опять взорвался на общем собрании: дирекция потребовала взять на себя обязательства в дутых цифрах и планах. Если они даже и будут выполнены, а они выполнены не могут быть, это выполнение никому не нужно… Касса может и будет, но она нас опозорит, и все. Нужен один хороший спектакль. А мы можем создать не один. Мы можем, хотим, должны делать искусство, а не макулатуру, а нас держат за горло, и у театра не стало возможности ни дышать, ни петь.

10/V

«МАСКАРАД»

Очевидно, последний в сезоне. С конца мая отпуск, а до конца — спектакля больше не объявлено.

Что-то худо с театром. Не знаю, доживем ли с «Маскарадом» до 200 спектакля или нет…

…Что-то раз от разу думаешь, над чем сегодня поработать?.. Нет, не оттого, что все сделано, а как-то… душа молчит, не ставит задач, не требует ничего.

Что было хорошо в прошлый раз на моем вечере?

Хорошо, что начал от того, с чем сегодня находился: и досада, и растерянность, и сознание никчемности… Думал… решал, решал… хоть очень медленно, но по-живому, и это вправило в роль.

Надо и сегодня, каково бы ни было состояние, начать именно так, предварительно все-таки готовясь к Арбенину, к его сфере.

24/V

Смотрел «Запутанный узел».

Пьеса будет посещаться — детектив. В театре вообще такая пьеса правомочна, но у нас… и уж если такая пьеса принята, то она и сделана должна быть в ключе театра, серьезно и достойно.

«Аристократов» (пьеса лучше) решали каждый в своем ключе — Охлопков и вахтанговцы.

7/V

КИЕВ

Смотрел у эстонцев «Железный дом»[449].

Пример реализма, понятого примитивно.

Листаю Дикого[450], и на памяти его спектакли…

Вспоминается такое обилие красок, характеров, образов… И как безлико искусство сегодня…

…Увы, как мне кажется, наши гастроли поначалу будничны.

Нет, таким искусством, сколько бы ни поднимали его, ни славили, заниматься не хочется.

9/VII

Оба мои спектакля идут в Опере.

В городе с «Отелло» — третий раз.

Спектакль идет редко. Интерес к спектаклю упал после фильма.

Над чем работать в спектакле?

Дикий в своей книге вспоминает слова Станиславского о любви, а не ревности Отелло, как о теме бесконечного.

Я тоже думаю о любви, вопреки всем упрекам ко мне за это, хотя знаю, что и ревность в роли не обойти, да и не надо, неверно исключать ее. Вопрос в том, что Отелло по природе не ревнив, а доверчив, но поверил в доводы Яго, хоть «к ревности не склонен был, но, вспыхнув, не знал предела».

Ю.А. на собрании труппы заявил, что фильм конкурирует со спектаклем: «Трудность играть Отелло заключается в том, что многие будут смотреть спектакль после фильма. Значит, завоевать зрителя каждый раз можно только большой человеческой взволнованностью. Это не каждому дано… Прежние актеры не знали этого рода конкуренции».

Ю.А., конечно, прав, что актеры забывают первичные к ним требования — играть сейчас, сегодня, здесь, не довольствуясь механическим повторением текста, интонаций, жестов, мизансцен.

Даже в посредственном исполнении киноактера в непосредственности ему не отказать. Перед аппаратом, в условиях съемки, актер не успевает привыкать к тексту, интонациям, жесту, не успевший закостенеть киноактер фиксируется пленкой в положениях, часто более живых, чем у актера драмы в спектакле, игранном много раз.

Но какие преимущества у драматического актера? Материал может быть более обжит, отобран, углублен, и стыдно в таком случае идти на поводу своей «механики».

Это трудно, но интересно каждый спектакль ремесленному, поверхностному, механическому противопоставить насыщенную живую жизнь. Надо уметь собраться на шекспировской теме любви.

Мы тогда сможем играть спектакль, когда заживет в нас эта тема, когда мы не играем ее, а отстаиваем.

Тогда возникнет подлинная поэзия произведения, тогда мы избежим красивости, внешней эффектности, декоративности, тогда мы сумеем заставить зрителя забыть обо всем, кроме одного — кроме судьбы человека, его непосредственной жизни. Когда каждый из участников будет нести в себе потенциальные возможности главных действующих лиц: Отелло, Яго, Дездемоны, Кассио… Когда каждый будет полон ощущения, что он — центр, а подчиненное чувство соразмерности произведения будет действительным спутником желанию актера донести тему произведения до зрителя.

— Что? Что?

Тихо. Боится узнать.

— Лежал с нею!

Вот главный удар. Вот смена, большая пантомима с нечленораздельными словами.

— К черту ее… Этот вопрос уже решен, нет смысла обсуждать его.

— Я только хочу сказать… — повысить интонацию. Не договорил. Мысль снова и снова возвращает Отелло к мысли о прекрасных качествах Дездемоны, в плен ей он отдается мгновенно и без остатка.

Пятый акт, первая картина

Еле говорит. В полузабытьи, а потом посмотрел на Дездемону, улыбнулся ей, покачал головой из стороны в сторону, склонил голову, и вышел.

«Молчи и будь тиха…» — заменить: «Молчи ты. Будь тиха».

«Берегись, голубка»… — голубка в кавычках.

«Ты на смертном ложе» — ударение на прилагательном «сейчас»… именно сейчас.

«Клятвопреступница»… — не пропустить слово, смысл его.

Зал почти полон. Слушали великолепно.

Аплодисменты: на выход, уход, в середине третьего акта, на «цыганку», «козлов», по окончании вызывали 11 раз.

Наши артисты приходили из зала и говорили, что спектакль прошел очень хорошо, несмотря на то, что шел после большого перерыва и без репетиций.

У меня ощущение иное — как будто между мною и зрительным залом стеклянная стена.

Слушать внимательно можно и скучное.

Слушать взволнованно, вернее, не слушать, а сопереживать — вот этого мне не хватало от зрительного зала.

А может быть, занятый собою, я ошибся? Надо было справиться с голосом, который то пропадал, то звучал. Речь лилась то легко и свободно, то будто ворочалась, камни. Может быть, ошибаюсь, но праздника на душе нет.

Ощущение такое, что спектакль, хочешь — не хочешь, а кинематографом снят.

10/VII

Ночью собралась пятерка с новым директором — Никоновым[451]. Он настроен решительно менять курс управления театром.

Моя тема была — репертуар. Я говорил, что нам необходимо менять афишу. Фондовые спектакли сходят, а замены им не предвидится. Пьеса Вирты[452] может заставить на нас смотреть вновь как на театр, способный решать большие темы, хотя кассы он может и не сделать, во всяком случае, длительной. Но может быть достойным подарком к празднику… И тем ответственнее и почетнее заявить такой пьесой, что театр работоспособен и творчески полноценен. Если театр выиграет на колхозной теме, этот факт послужит ему хорошим началом на новом пути.