Кафельный пол кажется ледяным под босыми ступнями. Я поворачиваю дверную ручку. Открыв дверь, вижу белый коридор Программы с голыми стенами. Релм идет к сестринскому посту, где Роджер над чем-то смеется с дежурной медсестрой. Запястья у меня растерты ремнями, которыми хендлер меня привязывал, но я очень боюсь за Релма. Боюсь того, что он намерен сделать.

Кулак Релма впечатывается Роджеру в лицо, отчего тот отлетает спиной на стол. Медсестра кричит. Я пытаюсь подойти и удержать Релма, пока его не увели в изолятор, но в голове туман – Роджер мне что-то вколол.

– Какой рукой? – рычит Релм.

– Не надо, Майкл, – говорит Роджер. – Ты нас всех выдашь.

Релм сильно бьет его в лицо, ломая нос – красные брызги разлетаются по белой стене.

– Какой рукой ты ее трогал? – повторяет он. Когда Роджер не отвечает, Релм хватает правую руку хендлера и выкручивает за спину. В руке что-то щелкает, и у Роджера вырывается вопль. Релм отступает на шаг, взбешенный, но странно спокойный.

Вбегают охранники, но вместо того, чтобы уложить Релма на пол, они что-то шепчут ему, и он спокойно позволяет себя увести. На ходу он оглядывается и кивает мне, будто мы о чем-то условились. Будто у нас есть секрет.

Судорожно дыша открытым ртом, я схватилась рукой за стену – меня повело вбок, я побоялась вывалиться из ванны. Секреты. Сколько секретов у нас с Релмом? Сколько из них я не помню?

Это слишком. Все навалилось разом, и я заплакала. Опустошенная, я сидела в ванне, и плакала от ощущения утраты, дрожа под ледяной водой, но не имея сил встать. Я не слабая, мне просто слишком тяжело. Надо перестать об этом думать, иначе я сломаюсь.

Занавеска отодвинулась, со скрипом повернулся кран. На плечи легло теплое полотенце. Релм помог мне выбраться из ванной. Ноги подкашивались, но как только я поняла, что он здесь и прикасается ко мне, я его оттолкнула.

Ненавижу Релма за то, что он лгал мне в Программе, делая вид, что он такой же, как все: это неправда. Он все прекрасно помнил. Он был знаком с Роджером. Больше всего я ненавижу его за то, что он здесь, а Джеймс нет.

Я плотнее завернулась в полотенце и вытерла щеки, гневно глядя на Релма. У него вытянулось лицо, беспокойство сменилось подавленностью.

– Не желаю ничего слушать, – это вышло как у капризного ребенка, но я не позволю Релму мною манипулировать. Я чувствую, он уже начал.

– Знаешь, как я впервые попал в Программу? – спросил он, подходя вплотную.

Я шмыгнула носом, удивившись вопросу – и близости Релма. Я отодвинулась, ударившись о раковину.

– Ты же не рассказывал, сказал, что не помнишь.

Релм двинулся вперед, и я вздрогнула, что вот сейчас он меня коснется, однако он лишь присел на край ванны.

– Мне было шестнадцать, – тихо сказал он. – Родители рано умерли, сестра работала день и ночь, я ее не видел практически. Я перебивался случайными заработками, но в основном пил и курил, чтобы притупить боль. Отчаяние было настолько глубоким, что выедало меня изнутри. Я начал представлять, что гнию, и был уверен – если надрезать кожу, оттуда потечет черная, дурная кровь. – Он посмотрел мне в глаза. – Однажды решил проверить.

Мое дыхание участилось от медленно распространявшегося ужаса. Признание казалось слишком личным и болезненным, чтобы слушать. На глазах выступили слезы.

– Сестра была на работе, подружки тоже не было – ее забрали в Программу за несколько недель до этого. У меня не было ничего и никого. Но я не искал покоя, Слоун, я искал боли. Я хотел, чтобы мне было больно, хотел прочувствовать каждый дюйм своей смерти, и мне очень хотелось страдать. Поэтому в кухне я взял нож-пилу из деревянной подставки, пошел в ванную и закрыл дверь. Я стоял над раковиной не меньше часа, с отвращением разглядывая черные круги под глазами. А потом приставил нож к шее и начал пилить. Я смотрел, пока хватало сил, как кровь заливает рубашку, как расходится кожа. Я потерял, где режу, потому что дрожала рука, и начал снова.

Я зажала рот. Слезы текли по щекам, когда я все это себе представляла.

– Хватит, – попросила я, но Релм, словно обезумев, забылся в воспоминаниях.

– Последнее, что я помню, – это мысль, что кровь у меня вовсе не черная, а красная. Все вокруг было ярко-алым. Очнулся в Программе. Семьдесят три шва, пластика, потом еще длительное лечение. Врачи сказали, я ходячее чудо. Ты с ними согласна? – Карие глаза казались исступленными. – Чем я не ролевая модель, не мотивация, а?

Никто не должен так страдать. Это ужасно даже слушать. Я шагнула вперед и обняла его, желая забрать эту боль.

Релм обнял меня за талию и прижал к себе. Его дыхание стало неровным, но он продолжал:

– Иногда я жалею, что тогда не получилось. Я хотел в тот день умереть, а вместо этого спецы разъяли меня на части. Но это не самое худшее, что я сделал, Слоун. К сожалению.

Отстранившись, я смотрела ему в лицо. Как это понимать? Я высвободилась из его рук и потуже затянула полотенце, вдруг спохватившись, что мы одни, а моя нагота прикрыта лишь этим коротким белым куском ткани. Релм заметил эту реакцию и опустил взгляд.

Лицо опухло от слез, но я заставила себя собраться. Надо продолжать бороться. Может, я и в бегах, но я хотя бы жива. Я взялась за стеклянную ручку двери, намереваясь выйти.

– Слоун, – тихо позвал Релм. Я обернулась. – Если он не вернется, у тебя есть я.

Глаза у меня повлажнели.

– Релм…

– На такую любовь, как моя, Джеймс не способен, – сказал Релм так серьезно, что я поняла: он в это верит. Я не хотела его обижать откровенностью, поэтому повернулась и вышла, молясь про себя, чтобы Джеймс вернулся. И соображая, каково будет Релму, когда Джеймс вернется.

Уже поздно. Я лежу в кровати у окна. Релм прав, после Программы появляется клаустрофобия. На заднем дворе включился свет, и я сразу села на кровати, сжавшись от страха.

Медленно отодвинув занавеску, я выглянула, не сразу заметив на лужайке Даллас и Каса. Даллас смеялась – искренне, счастливо, а Кас, будто участник «Вестсайдской истории», махал выкидным ножом. Я тоже невольно улыбнулась.

Продев руки в рукава свитера, я сунула ноги в кроссовки и спустилась. Когда я подняла москитную сетку, Даллас с Касом резко обернулись, причем Кас сжимал нож, направленный на меня.

– Черт, ты меня до смерти напугала, – сказал он. Даллас выразительно посмотрела на меня, намекая, что я лишняя, но я была слишком перевозбуждена, чтобы спать. Совершенно не хочу лежать в кровати и всю ночь думать.

– Можно, я здесь побуду? – спросила я.

– Конечно, можно, – быстро ответил Кас. – Я показывал Даллас, как защищаться. Ты же знаешь, – он оглянулся на нее, – она такая застенчивая и утонченная…

– Подбери сопли, Кас, – парировала Даллас, связывая дреды в высокий пучок. – Гарантирую, я тебя уложу меньше чем за пять секунд.

Кас одним движением закрыл нож и снял куртку, бросив ее мне.

– О-о-о, это вызов! На кого ставишь, Слоун?

Я засмеялась.

– Мне кажется, в этом раунде победит Даллас.

– Умная, – отозвалась Даллас, пританцовывая на месте, как боксер. Ночь выдалась тихой, мощные деревья с густыми кронами закрывали ферму от глаз соседей. Ночная прохлада приятна. Заметив пень, я подошла к нему и присела, с интересом глядя на Даллас и Каса.

– Так, детка, – начал Кас, заправляя волосы за уши. – Будет больно – не обижайся.

Даллас насмешливо кивнула:

– Касанова, если твои причиндалы потеряют способность к продолжению рода, ты на меня тоже зла не держи.

Кас опустил руки:

– Эй, мы так не договаривались!

Даллас в прыжке подбила его под ноги, одновременно резко толкнув в грудь. Кас не успел среагировать и плашмя шлепнулся на траву. Даллас присела рядом на корточки.

– Я тебя не помяла? – детским голоском спросила она. Кас перестал стонать, засмеялся и покачал головой. Даллас помогла ему встать. Несмотря на ее убедительную победу, они с Касом схватывались снова и снова, и всякий раз Даллас выходила победителем.