В его описании я узнала наши с Джеймсом отношения. Меня ткнули носом в тот факт, что если мы уже боролись, то потерпели неудачу, однако у нас хватило глупости начать сначала.

– Я вам не доверяю, – сказала я. – Не нужна мне ваша помощь.

– Боюсь, у вас нет выбора. – Причард посмотрел на Даллас. – Вы вышли на меня в надежде услышать хорошие новости, мисс Стоун, но ваша разведка сообщила верные сведения. Эпидемия растет, прозвучал призыв к действию, и Программа этим воспользовалась, чтобы расширить свои полномочия.

Пол поплыл из-под ног. Перед самоубийством Лиэм говорил о своем двоюродном брате, взрослом парне, который покончил с собой. Он бессвязно кричал что-то о распространении эпидемии, но я грешила на депрессию, думала, свихнулся парень. Оказывается, Лиэм был прав.

Доктор Причард достал из кармана белоснежный платок и вытер вспотевший лоб. Растянув узел галстука, он присел на табурет, как учитель перед классом. Я готова была выбежать, найти Джеймса и уехать отсюда.

– Несколько самоубийств произошло сегодня утром, – продолжал доктор. – Совсем молодые – едва за двадцать – мужчины и женщины, причины неизвестны. Программа меняется, чтобы бороться с разгорающейся эпидемией. Недавно в газетах промелькнул сюжет, но тему сразу замяли.

– И что вы собираетесь делать? – спросила я. Чего хочет Программа? Сколько еще они хотят у нас забрать?

– Не я, – сказал Причард. – Я создал Программу, но много месяцев назад потерял над ней контроль. Сейчас это корпорация, купленная и финансируемая правительством США, и они ждут результатов.

Программа станет еще хуже? Разве это возможно? Релм молчал, но его поза вполоборота уже не казалась мне защитой. Он не хотел, чтобы Причард видел его лицо. Опять тайны. Релм полон тайн, и я уже не могу это выносить.

– Хорошо, что они предлагают? – спросила я. Воинственность пропала, сменившись страхом.

– Обязательное лечение, – ответил Причард. – Все подростки до восемнадцати лет в обязательном порядке пройдут через Программу, то есть еще до окончания школы каждый человек будет стерт и переделан в уравновешенного, благонамеренного гражданина. Их девиз – благодушие и успокоенность. Целое поколение выпавших из жизни – каковой вы себя, несомненно, чувствуете, мисс Барстоу.

Обязательное лечение для подростков, которые даже не страдают депрессией, очень похоже на массовое промывание мозгов. Это какая-то извращенная версия утопии. Общественность никогда не согласится, ведь так?

Причард продолжал:

– Программа внедряет новую политику. Они доказали стопроцентную эффективность своих методов и превентивных мер, поэтому все, кому нет восемнадцати, будут изменены независимо от своего желания. Представьте, что может сделать Программа при тотальном контроле! Подумайте, во что они превратят общество – без опыта, без извлеченных из ошибок уроков. Это будут люди без родных и друзей…

– Так остановите это, – яростно сказала я. – Если вы расскажете правительству, что происходит в Программе, власти положат этому конец.

– В этом и дилемма, – возразил доктор, поставив подбородок на сложенные руки. – Как все сотрудники Программы, я давал подписку о неразглашении. В случае нарушения соглашения о конфиденциальности контракт дает им право стереть наши воспоминания. Но в моем случае этим не ограничатся – у меня ведь допуск к сверхсекретным материалам. Мне грозит лоботомия. Некоторых пациентов и людей вроде меня Программа считает неизлечимыми. Таких забирают в стационар и оценивают состояние, и, если стирание памяти признается неэффективным, пациента отправляют на лоботомию – крайняя мера на этом отлаженном конвейере. Вот как Программа удерживает свою эффективность на ста процентах.

Рука Релма сжала мою, но я едва заметила – реальность распадалась на глазах.

– И что тогда? – неуверенно спросила я.

– Личность уничтожается полностью, пациенты отправляются в психлечебницу. Они исчезают из жизни, дорогая. Растворяются в воздухе.

Это слишком жестоко, чтобы быть правдой.

– Как нормальный человек может сделать это с другими? Как такое может происходить в цивилизованном мире?

– А разве раньше подобного не было? – возразил доктор. – Много лет назад, когда не умели лечить психические расстройства, применялся электрошок, а в тяжелых случаях – лоботомия. В мозгу больных просто пробивали дыры, мисс Барстоу. Люди вообще жестокие создания. Если чего-то не понимают, значит, будут давить, пока не сломается. Эпидемия заставила мир задуматься о проблемах психики, но они превратили суицид в нечто такое, чего надо бояться, а не лечить. Я опасаюсь, что общественность вас не поддержит. Сейчас разгар эпидемии, убивающей наших детей. Вы даже представить себе не можете, на что пойдет мир, чтобы ее купировать.

Причард был прав. Я знала, что он прав, но больше всего мне хотелось закричать, что он лжет. Хочу, чтобы Джеймс ворвался с криком «Вранье!» и ударил Причарда в нос. Но Джеймс не появлялся, и меня мучили смертельный страх и одиночество.

– Мы не отличаемся от тех, кого они смогут спасти, – сказал Артур Причард. – А если я выступлю в печати и в Программе поймут, что я уже не на их стороне, меня уничтожат. А мне еще надо закончить свой проект.

Я встретилась с ним взглядом. В глазах все расплывалось от навернувшихся слез.

– Какой на этот раз?

– Таблетка, способная противодействовать усилиям Программы и удержать воспоминания. Рабочее название – Панацея.

Моя рука выскользнула из хватки Релма. Я взглянула на Даллас, которая накручивала на палец косичку, ничем себя не выдав. Господи, Даллас, только молчи!

– Мне нужно найти Панацею, – сказал Причард, – чтобы изучить и воссоздать. Если Программа не сможет стирать личность, ее сочтут устаревшим методом.

Во рту пересохло. Казалось, я стою в луче прожектора. Знает ли Причард, что Релм отдал таблетку мне? За этим он и приехал?

– Допустим, вернете вы людям воспоминания, – тихо начал Релм. – Но не все смогут с этим справиться. Что вы тогда предпримете, чтобы они себя не убивали?

Глаза доктора чуть сузились, и он смерил Релма взглядом.

– Люди всегда будут умирать, сынок, тут я ничего другого сказать не могу. После восстановления изначальных воспоминаний будем лечить депрессию с помощью самых передовых традиционных методик. Станем прорабатывать причины попытки суицида, а не избегать их.

Я не верила своим ушам – Причард говорил разумные вещи, но я боялась, что это притворство. Нет, я просто уверена, что это притворство, но как он мог не видеть, что это истина? И откуда он узнал о таблетке? Релм говорил, эта последняя, Программа считает Панацею уничтоженной. Кто же лжет – Релм или Артур Причард?

– Так уже пробовали, – сказала я. – Вначале применяли обычную терапию, но она не помогала. Почему я должна верить, что у вас что-то получится?

– Проблема в том, что они не дали – я не дал – терапии достаточно времени. Мы слишком быстро двигались вперед. Пришло время все сделать как надо. Программа нагнетает напряжение, и это приводит к новым попыткам самоубийства. Мы живем как в автоклаве. Так нельзя.

– Нельзя, – согласилась Даллас, и все посмотрели на нее. – Артур, расскажите о таблетке, которую вы ищете. Кто ее синтезировал? До меня дошли только слухи.

Что она вытворяет, черт побери?

Скрестив ноги, старик уперся руками в колени.

– Ивлин Валентайн с самого начала не верила в Программу. Она создала препарат и протестировала его на нескольких пациентах. У препарата были разные версии, но в конце концов Ивлин нашла одну, которая оказалась эффективной. Препарат восстанавливал воспоминания и, соответственно, депрессию. Один пациент сразу покончил с собой. Ивлин исчезла, не успев продолжить лечение своей выборки. Ее досье было уничтожено, медкарты ее пациентов пропали – Программа так их и не нашла. Вот почему я считаю, где-нибудь еще осталась пара таблеток. Их-то я и ищу. Изобретение Ивлин пропало, и, пока ее нет, я создам другое.

Сердце гулко билось в груди: я так и ожидала, что Даллас покажет на меня костлявым пальцем и скажет Причарду – вот у кого таблетка. Но она не дрогнула, верная Релму. Что бы он ни сказал, она его не предаст. По-моему, Даллас его любит.