Своеобразный ритуал, который установила Ни Пин в доме, словно темной тучей закрыл тот кусочек неба, который сиял над маленьким пекинским двориком. Однако его обитатели безропотно приняли этот ежевечерний ритуал, он вошел в их семейный обычай. Каждый вечер семья, собравшись в западном флигеле, безропотно слушала «урок», который преподавала Ни Пин, и только после этого каждый был волен говорить, что ему заблагорассудится, даже смеяться, пить и есть. Сейчас на Ни Пин уже никто не обращал внимания. Но во время «урока» все должны были хранить молчание, никому не позволялось проявлять ни малейшего легкомыслия или нарушать торжественность момента. Этот ритуал «борьбы против брани и проклятий» еще можно было как-то понять и объяснить его как своеобразную психологическую войну, противоборство разных психологий. Но как понять странное стремление девочки педантично складывать одеяло, на что у Ни Пин уходило минут десять, а то и больше? Зачем надо было складывать его так, чтобы оно непременно имело форму квадрата, подгонять уголок к уголку? Сложенное одеяло становилось вчетверо меньше, Ни Пин было трудно им укрываться. Когда десятилетняя девочка заползала под это маленькое одеяло, все невольно содрогались, понимая, что девочка, скорчившись в три погибели, намеренно обрекала себя на жестокую пытку с какой-то одной ей известной целью. И все же всякий наблюдавший за этой картиной не мог до конца поверить, что девочка делает это осознанно и что без этого она не заснет. Даже многие годы спустя Ни Цзао раздумывал над этой загадкой, но так и не смог ее разгадать. Не раз он пытался получить ответ от самой Ни Пин, однако, стоило ему начать расспрашивать, сестра, метнув в его сторону взгляд, тут же отворачивалась. И от выражения ее лица и от брошенного взгляда язык у него словно прилипал к нёбу.
Со временем ритуал, придуманный Ни Пин, постепенно превратился в однообразную и довольно нудную привычку, ни к чему не обязывающую домашних, совершенно лишенную той атмосферы, которая когда-то внушала всем им благоговейный трепет. «Допросы» и «заклинания» Ни Пин мало-помалу сократились до минимума; что касается одеяла, то девочка уделяла и ему куда меньше внимания, чем прежде. Она уже не так ровно складывала его, не подгоняла его под форму маленького квадрата. Ни Цзао испытывал радость, думая, что это невесть откуда свалившееся на всех бедствие рано или поздно закончится навсегда.
Однажды после Праздника фонарей, который отмечается пятнадцатого января, во время очередного «допроса» Цзинчжэнь неожиданно захотелось чихнуть. Надо заметить, что чихала тетя как-то особенно, совсем не так, как чихают другие люди. Еще задолго до чиха Цзинчжэнь чувствовала некое жжение в носу и в полости рта, и у нее вдруг начинали страшно чесаться веки, кожа на скулах, а порой даже и все лицо. Ей казалось, что кто-то чешет ей щетинкой в носу. Цзинчжэнь замирала, стараясь сдержать приступ чихания, однако, чем больше она сдерживалась, тем больше ей становилось невмоготу. Странный зуд ее изводил. Ей казалось, что по лицу у нее ползают маленькие змейки. Она чувствовала, что мышцы лица по обеим сторонам носа и под глазами начинают подергиваться и сокращаться, отчего у нее закрывался сначала один глаз, потом второй. Вдруг по лицу пробегала судорога: левая сторона лица странно сморщивалась, на щеке образовывалась складка, похожая на желвак, однако правая сторона лица оставалась нормальной. Через мгновение левая часть лица расслаблялась, но зато сморщивалась в свою очередь правая. Таким образом, на лице происходили непрерывные изменения, столь удивительные и многообразные, что их не в силах был вызвать даже гениальный актер, в совершенстве владеющий своим лицом. Бабушка не обращала на эти метаморфозы ни малейшего внимания, что касается Цзинъи и детей, то они не могли сдержаться, и комната оглашалась хохотом. На все предшествующие чиханию гримасы Цзинчжэнь дети взирали как на веселое представление.
По прошествии нескольких секунд после того, как у Цзинчжэнь начинался странный зуд и судорога мышц на лице, она принималась облизывать губы и сплевывать на пол. Но плевки были не такими мощными, как во время утреннего туалета. Прищурившись, она пощелкивала языком и чмокала губами, однако изо рта вылетала лишь небольшая капелька. Проходила секунда, за ней другая, и наконец раздавалось ее «апчхи!», и вместе с ним у всех зрителей вырывался вздох облегчения, словно они разделили с теткой радость от произведенного чихания.
Однако иногда все происходило по-другому. Почувствовав в носу щекотанье и изобразив на лице странную гримасу, заставляющую присутствующих поперхнуться от хохота (если в это время все сидят за столом), тетка, сплюнув раз-другой на пол, вдруг замирала — чиханья не происходило. У зрителей вырывался вздох сожаления.
В тот день, о котором идет речь, Ни Пин уже почти закончила «допрос» тети, когда той вдруг неудержимо захотелось чихнуть. У нее начали подергиваться мышцы лица по обеим сторонам носа, но Ни Пин этого не заметила. Отказ тети отвечать на вопросы вызвал у девочки приступ возмущения. «Почему ты замолчала? Почему мне не отвечаешь?» В голосе девочки слышались нотки раздражения. Она принялась толкать тетю рукой, но та ей ничего не ответила. Ни Пин помешала ей совладать с мышцами лица. Тетя таращила на племянницу глаза, не в состоянии произнести ни звука. В этот момент она походила на глухонемую. Ни Пин, заплакав, принялась бодать тетю головой.
Чиханья не произошло, что сильно разозлило Цзинчжэнь. Ее охватила ярость. Она не терпела, когда кто-то мешал ей чихнуть, точно так же как не переносила она вмешательства посторонних в свой утренний туалет. В любое другое время вы могли над ней посмеяться или даже захохотать ей в лицо, наконец, прочитать ей нотацию или высказать какое-то замечание, почти оскорбить и унизить, но прерывать свой утренний туалет и чихание она никому не позволяла. Как-то после очередного чихания Цзинъи, не утерпев, высказала довольно резкое суждение: «Ох, мать моя! Ну прямо нечистая сила!» Однако колкое замечание сестры вызвало у Цзинчжэнь лишь беззлобный смех.
Ни Пин, бодая головой тетю, нарушила великий запрет. «Мерзкий ребенок! Каждый день она изводит меня! — Тетя обрушила свой гнев на девочку. — Жизни от нее не стало, хоть в колодец бросайся, под машину прыгай! Совсем сдурела! Целыми днями всех изводит! Ты что, рехнулась? Что на тебя нашло? Взбесилась ты, что ли?» Как можно было предвидеть, девочка с рыданиями бросилась на пол, стала кататься, на губах у нее появилась пена, затем она крепко стиснула зубы, и по всему ее тельцу прошла судорога. Казалось, у нее пресеклось дыхание.
Цзинъи, обожавшая дочь, обрушила на сестру поток брани: «Сердца у тебя нет! Погубила ребенка, злюка! Сжила дочку со свету! Это тебя нечистая сила попутала. Сама рехнулась! Не будет у тебя доброй смерти!..» Атака Цзинъи завершилась довольно беспорядочной взаимной перепалкой. Ни Цзао, стоявший рядом, пытался успокоить мать и тетку, а бабушка заняла нейтральную позицию, пытаясь примирить обе стороны. Но все же понятно было, что ее уговоры больше относятся к старшей дочери, поэтому Цзинъи перешла к новой атаке, которая в свою очередь вызвала гневный вопль у Цзинчжэнь и плач Ни Цзао.
В конце концов все устали от взаимных обвинений и мало-помалу затихли. Пришла пора спать. В этот момент Ни Пин подскочила к Цзинчжэнь. На лице ее были написаны упрямство и холодная решимость. Уставившись на тетю, она вновь приступила к «допросу», который вылился в очередное сражение.
На сей раз «урок» Ни Пин закончился лишь глубокой ночью, когда Ни Цзао уже спал. Сквозь сон мальчик услышал тетин чих и подумал, что даже в горестях бывают свои маленькие радости.
На следующий день утром бабушка и Цзинчжэнь внезапно объявили о том, что они едут в деревню, чтобы наладить семейные дела. Цзинчжэнь пошла покупать билеты на поезд.
Цзинъи не обратила на их слова особого внимания, решив, что женщины сказали их для острастки. Ее вчерашний гнев еще не утих.
В полдень Цзинчжэнь вернулась на рикше домой. В руках она держала два билета.
