Ссора кончилась общими слезами, за которыми последовало примирение: «Ты тоже погорячилась, слушать даже было противно!» «Ясное дело! А ведь на самом деле мы втроем — одна семья: один с другим и все вместе! Ты за нас, а мы за тебя. Разве не так?» «У тощей лошади волос длинный, у человека в бедности возможности скромные!» «Если бы не эта жизнь, разве стали бы мы ссориться?! Больше не будем, хватит! Надо сдерживаться. Да и судьба у нас одна!»

И снова были улыбки, смех, а за ними слезы, ссоры и новые надежды. …Дни бежали своей чередой.

Состояние Ни Учэна с каждым днем улучшалось, а когда он бывал здоров, у него возникало два желания. Первое — вкусно поесть (понятно, что рыбьего жира для этого явно недостаточно!). Второе — хорошо помыться.

После того как он торжественно заявил о своем особом пристрастии к блюду из лука с соей и кукурузной кашицей, Цзинъи стала делать его постоянно, питая им мужа по крайней мере раз в пять дней. Что это было? Желание услужить с помощью такого несколько искусственного и чрезмерного проявления верности, или в этом проглядывала попытка приноровиться к обстоятельствам, вызванная бедностью? Недаром говорят: «Толкай лодку по течению». А может быть, здесь была скрыта издевка или намерение его осадить, обуздать каким-то особым способом? Ни Учэн ломал голову, но к определенному выводу так и не пришел. В 1949 году, уже после Освобождения, когда Ни Учэн вспоминал трагикомические сцены с «кукурузной кашицей», он лишний раз убеждался, что метафизика в Китае пустила глубокие корни. Во всяком случае, ее история необычайно длительна. Сейчас один только вид лука и кукурузной кашицы приводил его в содрогание. Он начинал стонать, будто испытывал невыносимую боль. Его желудок сжимался в спазмах, во рту он ощущал неприятный кислый привкус. Лук для него стал самым горьким зельем, а батат с кукурузой — безвкусным воском, который он вынужден молча жевать. После кукурузной кашицы он ощущал в животе совершеннейшую пустоту — все внутри тряслось и болталось! Его организм не получал никаких питательных веществ, наоборот, они, казалось бы, начисто исчезли, отчего он постоянно чувствовал странную опустошенность и изнеможение, что вызывало у него раздражение и приводило к упадку духа. Вот уж правда: «Немой съел горечавку: горечь чувствует, а пожаловаться не может». Дернула же меня нелегкая брякнуть тогда, что больше всего на свете я люблю лук с соей да кукурузную кашицу! Да еще с какой торжественностью заявил! Жалкий человек, жалкая судьба! Жалкое тело с этим жалким брюхом, наполненным такими же жалкими кишками. Ах, Ни Учэн, сколь незначительны, просто мизерны твои потребности, и все же они заставляют тебя страдать, они терзают тебя, мучают, корежат твою душу и волю. Почему человек из-за своих желаний и страстей должен терпеть многочисленные и нескончаемые мучения, казалось бы малозначительные, но невероятно жестокие. Как было бы хорошо, если бы все эти ничтожные и пошлые, порой смешные, а чаще грустные мелочи жизни не задевали душу, не причиняли ей боль, чтобы все подчинялось твоему телу и духу, твоему возвышенному таланту, интересам и природным дарованиям, которым свойственна устремленность к новому, поиск возвышенного, иначе говоря, постоянное движение вперед, а также способность абстрактного мышления. Разве не можешь ты стать китайским Кантом, Ницше или Декартом? Разве ты не в состоянии внести всеобъемлющий, эпохальный и выдающийся вклад, который принес бы пользу в управлении страной и установлении мира во вселенной! Неужели он, Ни Учэн, живет лишь для того, чтобы страдать, поскольку нормальной жизнью он жить уже не может, и это предопределено ему судьбой, так же как предрешено ему постоянно терзаться из-за того, что он не может удовлетворить даже самые ничтожные свои желания, предрешено из последних сил бороться за свое существование, находясь на грани смерти или уничтожения! Несчастный человек! Интересно, что бы сказал Дарвин, если бы его заставили целый месяц питаться луком с соей да кукурузной похлебкой? Попробовал бы он так пожить! Кроме них — ничего: ни окорока, ни колбасок, ни отбивных, ни копченой рыбы, ни сливочного масла, ни молока, ни сыра, ни тунца, ни кофе, ни сахара. Нет даже чая!

Чистота тела — проблема не менее важная, чем потребность в изысканной пище. Пыль, пот, постоянная испарина… Ни Учэну кажется, что все поры его тела чем-то закупорены и забиты. Из-за этого ему все время душно, он ощущает идущий от тела смрад. «Смердящая плоть!» Все какое-то липкое, все чешется… Разве ты человек? Поистине ты смердящая плоть!

Ни Учэн заявил, что у него сейчас вполне достаточно сил, чтобы сходить в баню и хорошо помыться, а пойдет он вместе с Ни Цзао. Поскольку мальчик был очень щуплый, отец решил взять одно место на двоих, а это значит, что им хватит и одного фэня, ну, понятно, надо еще накинуть какую-то мелочь на чай. Скромные расчеты мужа растрогали Цзинъи. Вообще-то она хотела предложить мужу вымыться дома и тем самым сэкономить на бане. Подогрела бы воду в тазу, и на здоровье! Однако предложение мужа вымыться за один фэнь имело свою притягательную силу, и она в конце концов вынула монету, оставшуюся от тех денег, которые она получила от заклада японской чайницы и которые сумела сэкономить на еде.

— Спасибо, спасибо! — Ни Учэн отвесил жене поклон.

Отец с сыном отправились в баню.

Спустя много лет, когда во время своей поездки в Европу Ни Цзао посетил дом Ши Фугана и встретился с его супругой — госпожой Ши, он, неожиданно вспомнив свое детство, подумал тогда, что из всех событий прошлых лет, которые удержала его память, самое глубокое впечатление на него произвело посещение бани. Если бы в Китае, как в свое время в Европе, сняли бы фильм под названием «Глубокие чувства отцов и детей», то в нем непременно появился бы эпизод об отце, который ведет сына в баню.

Вполне вероятно, что отец водил мальчика в баню и раньше, когда Ни Цзао был совсем маленьким, однако прошлые посещения начисто стерлись из его памяти, запомнилось лишь это, которое случилось после выздоровления отца в погожий осенний день после полудня. «А, господин Ни, наконец-то вы пришли!.. Прошу, прошу, входите, господин Ни! Прошу сюда!» Радостные восклицания банщиков сыпались со всех сторон, едва отец с сыном переступили порог банного заведения. «Господин Ни, куда вы запропастились? Куда-то выезжали или какие-то дела? О, вам немного нездоровилось! Драгоценный организм, так сказать, лишился спокойствия! Не побереглись, а надо было поберечь себя! Изволите чайку? Какого желаете: лунцзинского, а может быть, отведаете „Ароматные палочки“, „Красный юньнаньский“ или „Высокие кончики“? Прекрасно, чайник „Высоких кончиков“ и пару чашек!»

Пекинцы, как известно, любят после слов, обозначающих действия или предметы, добавлять частицу «эр». К примеру, если в разговоре кто-то упоминает «кончик чайного листа», то он обязательно добавит к слову частицу «эр». Иное дело, когда речь идет о делах официальных, например, когда говорят о закупке и продаже чая или же о церемонии чаепития. В этом случае никто эту частицу, конечно, не употребит. Поэтому слова «высокие кончики», произнесенные без этой частицы, звучали несколько торжественно, что, разумеется, выглядело довольно комично. Ни Учэн, сделав каменное лицо, без тени улыбки, потребовал «Высокие кончики» и при этом добавил, что они обойдутся одним местом на двоих. Ни Цзао от этих слов стало немного неудобно, но еще большее неудобство он испытал, когда ему пришлось раздеваться в присутствии банщика и обнажить перед ним свое тщедушное, грязное тельце. Отец уже разделся и предстал перед сыном отнюдь не в величественном виде, каким Ни Цзао его обычно видел, но худым, как скелет, с выступающими ребрами, с кривыми ногами, согнутыми колесом, тонкими щиколотками и ссохшимся заостренным задом. Мальчик смотрел на отца почти с ужасом, ему было за него очень стыдно. Отец помог сыну раздеться. Когда грязное тело отца приблизилось к такому же грязному тельцу сына, мальчик испытал неприятное чувство, почти отвращение и невольно отпрянул в сторону. Лицо его залилось румянцем.