Как-будто в этом была их вина!
Дороти-Энн ре могла в это поверить. Настроившись получить в свой адрес выражение вполне оправданного гнева и обиды, она услышала, как гости утешали ее и пели дифирамбы обслуживающему персоналу!
Вот этого-то молодая женщина уж совсем не ожидала, и это только укрепило ее веру в человечество. Она поняла, что люди могут быть совершенно удивительными. И невероятно порядочными.
Но еще больше ее поразило то, что она вдруг ощутила, как рада — да, по-настоящему рада — этим личным встречам с постояльцами, хотя они и больны. Было что-то такое успокаивающее в этом подходе, когда за все берешься сам и общаешься с настоящими людьми, а не с множеством безликих статистических данных и пустых цифр.
Впервые в жизни Дороти-Энн действительно поняла, что заставило ее прабабушку создать гостиничную империю.
«Дело не только в развитии корпорации и в увеличении состояния и власти; — поняла она. — Этот бизнес для людей. Это создает странное ощущение дома, когда ты не дома!»
Осознание этого заставило ее задуматься, почему же она всегда избегала личных контактов с гостями. Господи, ведь это же милые люди! Чего же здесь бояться?
Почему она всегда оставляла это Фредди или кому-нибудь другому?
Получив заряд бодрости от таких переживаний, Дороти-Энн решила, что перед поздним обедом неплохо бы вздремнуть. Войдя в свои личные апартаменты и вывесив на дверь табличку «не беспокоить», она растянулась на кровати, чтобы чуть-чуть соснуть.
А проснулась уже утром. Такова была степень ее усталости. Или таким уютным, убаюкивающим и успокаивающим оказался этот мирный рай со стенами из необожженного кирпича, соломенными крышами и открытыми морю комнатами.
Проснувшись под успокаивающий шум волн, вечный как и соблазнительный бриз, под дуновением которого шуршит тропическая листва, налетающий время от времени, благоуханный, невидимый и ласковый, впархивающий через открытую стену комнаты и тенистые террасы, Дороти-Энн и придумать не могла, где бы еще ей хотелось очутиться.
Сев в постели, она лениво потянулась и зевнула, потом отодвинула москитную сетку.
У нее буквально открылся рот при виде водопада, переполняющего бассейн, огромного неба и бесконечного океана — океана, доказывающего, что «синий» это не просто обозначение цвета, а скорее понятие, объединяющее целый спектр от самой бледной бирюзы до самого темного индиго.
Выбравшись из постели, Дороти-Энн босиком прошлепала по холодным, неглазурованным плиткам на тенистую террасу, где тиковые кресла с канареечно-желтыми подушками уютно смотрели на бассейн неправильной формы.
Она растянулась в одном из них и задумалась, позвонить ли ей, чтобы принесли завтрак и кофе. А может быть, еще немного поблаженствовать тут, чтобы глаза насытились этим ничем не испорченным видом, когда первые серфингисты порхают по волнам Тихого океана, а их паруса похожи на крылья бабочек? Или, если ей захочется, она может окунуться до завтрака, а потом отправиться на фуникулере либо в ресторан на самой макушке, либо на террасу далеко внизу у самой воды?
Что ж, торопиться некуда. Попозже она еще раз навестит больных гостей. А пока она может делать то, что ей заблагорассудится, или вообще ничего. Пусть даже у нее уйдет половина дня на то, чтобы решить, чем именно заняться, даже если это будет восхитительное ничегонеделание.
«Гмм, — блаженно подумала Дороти-Энн, — понятно, почему люди едут отдыхать. Сама идея сменить обстановку, уехать прочь от всего… Оказаться где-нибудь, не быть ничем связанным, оставить позади все заботы и тревоги… Это и есть рай. О, да, чистый, неиспорченный рай…»
И прежде чем она успела сообразить, веки Дороти-Энн снова смежились, и, вероятно, она опять заснула, потому что, когда женщина открыла глаза, солнце уже стояло высоко в небе и заливало светом ее бассейн.
Взглянув на часы, Дороти-Энн убедилась, что давно перевалило за полдень.
Полдень! Ничего себе! Теперь, когда она как следует проснулась, ей не пришлось долго размышлять, чем же заняться, Пляж, решила Дороти-Энн, инстинктивно и бессознательно, в ее мыслях больше не было места нерешительности. Она направится в единственно возможное место в это время дня — к воде.
Она торопливо переоделась в черный закрытый купальник и открытое, гладкое черное платье-рубашку сверху, надела черные сандалии и солнечные очки. Она насладится небрежным, ленивым ленчем под одним из палапас, этими соломенными навесами, разбросанными по всему пляжу и дающими тень. В конце концов, что хорошего в раю, если ты не насладишься его великолепием, увещевала себя Дороти-Энн с затаенным, веселым чувством вины, словно ребенок, прогуливающий школу.
— Уголовное наказание! Черт бы побрал это уголовное наказание! — прорычал Хант Уинслоу, с гневом вскакивая на ноги и потрясая официальным уведомлением.
Стряхнув с рукава руку переводчика, он оскорбленно пронзил взглядом начальника полиции. Тот, кто все еще полагает, что к югу от границы полицейские по старинке заплыли жиром и нерадивы, явно никогда не скрещивал шпаги с Фернандо Давалосом Суньигой. Этот человек оставался одинаково невосприимчив к комплиментам, угрозам и взяткам, и все это, в сочетании с его безупречной, наглаженной и накрахмаленной формой, аккуратно подстриженными усиками, очками в стальной оправе с круглыми стеклами и склонностью в точности следовать букве закона, только усугубляло раздражение и волнение Ханта, вызываемые всем мексиканским.
Что же случилось с тем золотым времечком, гадал он, когда вы могли по крайней мере рассчитывать на абсолютно оцепенелые местные власти, которым всегда можно было дать на лапу, с их вечным manana, manana[19], все способно подождать до manana, но которые тем не менее быстро принимали решение, стоило им заслышать ни с чем не сравнимый хруст зеленых баксов янки?
«Унесены ветром», — сказал себе Хант, незаметно вздыхая. Эта новая порода преданных закону молодых профессионалов, группа, к которой явно принадлежал шеф полиции Суньига, не только доказала, что полиция может быть выше таких вещей, как мелкие поборы и вымогательство, но и не оставляла сомнений, что любая попытка дать взятку будет пресечена в соответствии с законом.
«Чума на всех этих служителей общества!» — про себя выругался Хант, в запале ярости совершенно забывая, что будучи сенатором в Калифорнии, он и сам относится к этой же категории.
— Как я уже многократно говорил вам, — заявил он холодно, медленно произнося слова специально для официального переводчика, хотя зачем тот понадобился, если шеф полиции отлично говорил по-английски, оставалось вне его понимания, — мальчику едва исполнилось четырнадцать.
— Catorce[20], — закончил переводчик.
— Четырнадцать! — подчеркнул Хант, обвиняюще поглядев на начальника полиции.
— Catorce!
Фернандо Давалос Суньига, невозмутимый, хрупкий, утонченный и даже не собирающийся позволить какому-то там хорошо одетому gringo politico[21] влезать в свою вотчину, выпрямился и вежливо предложил Ханту сигарету.
— Спасибо, нет, — отказался тот с брезгливой гримасой.
Пожав плечами, шеф полиции выбрал сигарету в той самой деликатной манере, которая так свойственна многим латиноамериканцам и зажег ее. Он глубоко затянулся, наполняя дымом легкие, и выдохнул.
— Прошу вас, сеньор, — последовал жест рукой, — продолжайте.
Хант улыбнулся, но это была безжалостная улыбка.
— Совершенно очевидно, — холодно заговорил он, — что достаточно только взглянуть на этого ребенка, и каждый здравомыслящий человек поймет, что это не обычный ваш тинэйджер. Господи, — Уинслоу положил одну ладонь на стол и подался вперед, — я уверен, что даже вы слышали о синдроме Дауна[22]!
