Марина села на кровати.

— Мариночка… — Шурик уткнулся в подушку.

Должен, вообще-то, как-то не так: гордо встать, отряхнуться, снова пригласить к столу… А вдруг сейчас скажет: "Мариночка, а ты можешь мне родить сына?.." "А что, запросто, — размечталась Марина, — старая не может, а о сыне он всегда мечтал. Да уж и я не молодая, тридцать семь скоро, и на этот подвиг не пойду. Ишь, чего захотелось — тайной семьи: изредка навещать, скрываться, щекотать себе нервы, — все как в юности, когда бегал от родителей к разведенке, далеко не юной, а от нее — ко мне? Молодости захотелось? Острых ощущений? Кандидатура — вот она, рядом лежит, и обрабатывать не надо — двадцатый год знака дожидается?.." И в то же время Марине вдруг в самом деле до слез захотелось пожалеть этого оборотня: с виду сильного, неприступного мужчину, а на самом деле комплексующего мальчика, родить ему сына и… Он тут с благополучной семьей, а она — там, в нищете, с его сыном? Утешение! А может, он решил развестись со своей благоверной?.. Куда там, а дети — он же порядочный… среди порядочных, а с "людьми из народа", вроде нее, можно и попроще. "Не люблю", — вспомнила вдруг Марина его насмешливый ответ — тогда — на свой выстраданный вопрос… "Нет, нет, эти уловки — песни про ребеночка — хороши для молодого мальчика. Этот не запоет", — очнулась Марина от желанных, еще в юности, фантазий.

Она встала, вернулась в комнату, присела к столу — дожидаться конца спектакля. Он — следом. Все тот же. Прежний. Ни следа уныния. Хорошо играет. Высоко подняв брови: "Станцуем?" Ищет музычку. Приятная, старая… Подает ей руку. Она идет навстречу, танцует на "пионерском" расстоянии, его рука напрягается, но ее сопротивления не преодолеть; сам весь вибрирует… "Расслабься", — недоволен, а у нее только спина напряжена и руки, а ноги просто подгибаются от слабости, она не попадает в его путаный такт, противно шлепает тапочками по полу при каждом шаге, наступает ему на ноги… Все-таки он продолжает на нее действовать как удав на кролика: в его присутствии на нее вдруг наваливается одеревенение. Смеется, шутит, ходит, рассуждает, а сама как сомнамбула — нервная система ее сама затормаживается, чтобы оберегать от его влияния: ест она — и не чувствует вкуса, не насыщается, смотрит — и не видит, слушает — и не запоминает. Как будто отсутствует, только мысль настороже. И все равно прорывается через эту блокаду страдание — то, закоренелое, та давняя обида. Да и то — как она тогда, в те годы, умом не тронулась, до сих пор удивляется. Три года ежедневно, ежечасно думать об одном и том же, не прожить, а выстрадать каждый миг… Видно, организм ее был очень крепкий, особенно голова — не сорвалась, выжила: А сейчас — зачем ей это страдание?

— Ну что ты вздыхаешь? Несчастная, что ли? — заметил Шурик.

"Ах, так вот что тебя беспокоит… Знает кошка…" — Марина усмехнулась. Пять лет назад при встрече она уже спокойно могла сказать ему: "Я любила тебя. Но ты как черная кошка мне дорогу перебежал — вся жизнь наперекосяк пошла". Помнит, видно, эти слова, убедиться хочет, что у меня сейчас все хорошо, чтобы камень с души столкнуть. Кабы я замужем была, пристроена — и ему печали никакой. Ну что ж, утешим…"

— Нет, почему, я не могу сказать, что я несчастна, скорее, наоборот.

— Ну вот, — вздохнул облегченно, — ты и не можешь быть несчастна: у тебя две здоровые дочери, родители есть, чего еще желать?

Марина криво усмехнулась: "Чего уж, нам и этого хватает, правда, иной день жить не на что, соседи в коммуналке всю плешь проели, а так — ничего…" — она шлепает тапочками.

— Я считаю, что Бог меня не обидел: от многого (а мысленно: "от многих") уберег, многого не дал. Но ведь сколько кому дается, столько от него же и отнимается. (Это непреложный закон жизни, но Шурик, похоже, этого закона не знает, или считает, что он не для него.) Так что…

— А чего тебе не хватает? У тебя все есть, — убежденным тоном говорит он, то ли имея в виду кусок хлеба и крышу над головой, то ли уверенный, что своим заявлением мигом разрешит все ее проблемы.

"Да… вот только бывший супружник, к-козел, — вспомнила последние неприятности Марина, — уволился с работы… думает, что отыщет новую, как будто инженеры сейчас кому-то нужны, рабочих вон и тех увольняют… Он безработный, а мы — третий месяц живем на одну зарплату… С паршивой овцы хоть шерсти клок — и той нет. А так… все есть", — Марина желчно усмехнулась.

— Да, у меня все есть…

Шурик утвердительно кивнул.

"Правда, в отличие от тебя, у меня нет квартиры, дачи, автомобиля, доходной работы, семьи, всемогущего папы — основоположника всего благополучия… Но у меня есть радость предвкушения, что все это, возможно, когда-нибудь появится. И я счастлива тем, что у меня еще будет чему радоваться — ведь все еще впереди!.." — Марина почему-то свято в это верит…

Танец кончился.

— Ну, чем тебя еще развлечь? — Шурик хочет быть интересным. — Хочешь фотографии посмотреть?

Марина мысленно закатывает глаза: "О-очень весело…"

— Давай.

Шурик демонстрирует ей осколки своей юности. Раньше смотрела бы с обожанием. Теперь — равнодушно… почти. Показывает фотографии детей. Марина (мысленно) скрежещет зубами: "Думает, что это его дети… Как он не понимает, что для меня это в первую очередь ЕЕ дети, а отцом у них мог быть кто угодно…" Вот к ее дочкам отец-подлец даже и не заглядывает, бутылкой не заманить, потому что это ее дети, и только ее. Нужны-то дети мужикам!.. Им другое нужно. Вот и этот: "Выпьем и станцуем!"

Опять Марина, не в такт, бьет тапочками по полу. Опять Шурик весь дрожит, а Марина упирается спиной и вдруг хохочет — над всей нелепостью этого танца, не в силах сдержаться после их безмолвной борьбы. Шурик ослабляет напор. И вдруг:

— В пятницу готовься к бане. Я тебе все-таки покажу настоящую баню.

"Ага, по новому кругу пошел, кажется, это финал. Шурик явно играет на том, что я когда-то любила попариться. Ай да Шурик! Две миссии решил разом исполнить, широким фронтом пошел: и меня "утешит", и перед друзьями-потаскунами похвастается, что у него тоже есть любовница, и он ее тоже парит в баньке… Ах, хват!"

— А чай из самовара будет?

— Ну, это уж дома…

— А тогда — ешьте сами с волосами. Морозиться после баньки не хочу. Да и в баньку вашу не хочу. Я как-то больше к русским, по-черному, привыкла, чтоб там… мыться можно было.

— Значит, ты ничего не понимаешь в банях!

Злится. А сам уже надоел. Дурак. Примитив. Животное. Человеческих слов для нее не нашел. Поговорить, утешить не смог. Истукан… Она-то любила его другого, думала, он лучше. Идеализировала. А нет — такой же козел, как все. Она-то мечтала: всю себя ему отдаст, будет нежной и верной спутницей жизни — такой она должна была быть, такой ей быть предназначалось, — а что из нее вышло?.. Ни мужик, ни баба… Но, впрочем, не надо ему сейчас — про "ложку" и про "козла", про "истукана". Не поймет. Танец кончится — тихонько к двери, тапки в сторону: "Дети ждут, пора", — глупой куклой мило кивнуть: "До встречи, да-да, обязательно…" И исчезнуть. Эх, Шурик!.. Навсегда.

"…Ты — как чайка, ты как одинокая чайка, которая мечется по морскому песку, отгоняя от гнезда чужаков. Косит издалека вот таким же, зеленым, глазом, защищает своих птенцов, — так и ты…"