Они познакомились по брачному объявлению.

На ее скромную просьбу, напечатанную в областной газете, где она просила откликнуться "мужчину без вредных привычек, способного стать отцом двум детям", он, единственный, написал ей письмо, где всяко-разно ласково обзывал ее, например "ангел мой", и жалел ее, говоря о том, что чувствует за этими несколькими строчками душу ее нежную, одинокую и возвышенную, и, понимая свои скромные возможности, все же рад бы ей помочь, и что особенно ему жаль ее детей, которых он постарался бы согреть теплом и мужской лаской…

Письмо пришло из Нарьян-Мара. Она читала его, и сердце ее заходилось от нахлынувшей теплоты, нахлынувшей издалека, из еще более снежного и холодного города, и затеплившаяся искорка надежды вселилась в нее. Она отправила ему к Новому году такое же теплое поздравление — коротенькую открытку, но не совсем обычную, а пронизанную ее зарождавшимся чувством к незнакомцу за одно только доброе слово, и этой надеждой — Бог знает на что…

Через короткое время от него пришла телеграмма: "Буду в вашем городе. Если есть возможность — встречайте. Если нет — не обижусь".

Для нее вопроса не было. Он едет! Конечно, нужно встречать. Познакомиться, поговорить, увидеть его, присмотреться. Встреча была желанна. И очень долгожданна: сто один год она уже никого и ниоткуда не встречала. Но, конечно, вести себя она намеревалась осторожно, не переходя граней первого знакомства. Во всяком случае, в час прилета самолета она, как верная жена, уже ждала в аэропорту, а когда прибытие самолета не объявили, заметалась по залу ожидания, строя всевозможные ужасные предположения и боясь, боясь провала.

Но самолет просто задерживался. От нетерпения — как будто от этого судьба ее зависела — она ждала уже на улице: в темноте, одиночестве, на холодном ветру. Наконец объявили посадку, и вереница усталых деловых людей потянулась с поля. Она, ужасно стыдясь, принялась все же пристально разглядывать в полутьме их лица, пытаясь угадать, узнать его, незнакомого, — так пристально, что некоторые пассажиры недоуменно оглядывались на нее. Но вот прошли все. И появился последний. Медленной походкой подошел к ней.

— Вы не меня ждете? Я — Илья Тайбарей. Ну вот и встретились.

Она протянула руку.

Ничего в нем не было особенного. Обычный мужик, как все, среди сотен других не отличишь. Кажется, постарше ее, неприметный, но — мужчина, не пацан. Даже как будто степенный. Наверно, в командировку прибыл.

Сели в автобус. Теперь надо знакомиться. Говорить о чем-то.

— Ну, куда сейчас? — спросила она для затравки и из любопытства. А мысленно уже уютно сидела с ним за столиком, в каком-то ресторане или кафе… Он, конечно, остановится где-нибудь в гостинице…

— Ну, я думаю, прямо к вам. Или нельзя?

Вот так так… Значит, их встречи во время его командировки будут носить не эпизодический характер, а постоянный? Нда-а… Такого оборота она не ожидала. Не принимала она никогда гостей у себя. Не было никогда у нее приезжавших надолго гостей, да еще таких. Но со смущением пришлось справляться быстро.

— Тогда, мы не в тот автобус сели, — деловито заторопилась она.

— Так давайте пересядем! Я-то подумал…

— А я-то подумала…

Неловкость была сглажена. Они пересели в другой автобус и покатили к ней домой, и хотя у нее в голове все смешалось от этого события, все же наступали и какая-то ясность и спокойствие.

Дома ждала мать и дети. Правда, дети уже спали. И она, представив матери гостя (неловко было, конечно, но мать должна понять — поди, самой уже надоело смотреть на то, как она одна с детьми бьется), попросила покормить его чем-нибудь (сама она все еще как будто боялась чего-то и не могла оправиться от скованности — ведь это был ее первый гость, приехавший издалека). А мать умеет потчевать на славу, ей не привыкать из ничего накрывать хороший стол — голь на выдумки хитра! Так и получилось.

Вскоре они сидели за бутылкой портвейна, гость совсем ничего не ел, убеждая, что он сыт, но держался абсолютно раскованно и непринужденно. Ему не мешали ни мамаша, ни совершенно ему незнакомая женщина — одним словом, он, присмотревшись к хозяйке, не робел, сам вел разговор, охотно отвечал на все вопросы, рассказывал байки и вообще мог судачить на любые темы, отчего полностью расположил к себе и мамашу, и Валентину, у которой скованность тоже улетучилась, разве что остался один нерешенный вопрос: как себя вести с гостем, когда мать уйдет к себе домой? Но, впрочем, будь что будет — Валентина уже взялась придерживаться сегодня этого правила.

Мать всегда любила, как она говаривала, "мужественных мужиков", и ей, Валентина видела, Илья был не противен (в другом случае она сразу бы сказала: "Фу! Не могла еще похуже-то сыскать!"). А Илья, как успела Валентина рассмотреть, внешне, действительно, являл собой мужчину, и, прямо скажем, не очень страшного: немного мешковатая ненецкая фигура — длинные руки и ноги, короткое туловище; длинная, узкая кисть руки, густые рыжеватые, прямые волосы, не длинный, но прямой нос, характерный ненецкий прикус и совершенно русские зеленые глаза. Папа Ильи, как он утверждал в разговоре, был русским, мама ненкой, а он сам себя ненцем упорно не признавал и почему-то обижался, если Валентина просила поведать его что-нибудь "национальное". Тогда он заглядывал ей в глаза и объяснял, как больному ребенку: "Я такой же русский, как и ты-ы, я даже не знаю ненецкого языка, я давно не живу в тундре". Но это все-таки был человек тундры. Во всех повадках его чувствовалось это тундровое, огромного пространства спокойствие, несуетность, степенность, сметка и талант. Как легко он рассказывал о тундровом быте рыбаков в прибрежном поселке с красивым названием Тапседа, так же легко читал стихи — как оказалось, свои и чьи попало, причем его стихи просто поразили Валентину лиричностью и мастерством. Она бы так никогда не смогла. И вскоре она уже смотрела на Илью как на божество — неведомого доселе тундрового бога.

Но вот мать засобиралась домой. Дети, по малолетству своему, спали. И Валентина осталась — один на один — со своим гостем. С мужчиной.

Из светлой кухни вскоре они перебрались в освещенную ночником комнату.

— Валь, поставь пластинку, — тут же попросил Илья. — Что-нибудь медленное.

Через минуту они уже танцевали, и Валю била неуемная дрожь, а душа и тело тянулись каждой клеточкой к мужчине, который — из-за нее, издалека, к ней… От слабости у нее начали подгибаться колени. Илья почувствовал ее состояние, поддержал, уверенно и искусно поцеловал… Валя не сопротивлялась, только безотчетно впилась в его плечи кончиками пальцев… Он целовал снова, снова… Наконец она очнулась.

— Ну ладно, я тебе постелю здесь, а сама с детьми лягу. Поздно уже, завтра мне на работу…

Она принесла простыни.

— Не уходи от меня, ложись со мной, — ласково попросил Илья.

"Ну что ж, — тут же рассталась с последними колебаниями Валентина. — Обстоятельства изменились, пионерского первого знакомства у нас не вышло. Присматриваться придется иначе — в процессе, так сказать". В темноте она разделась, нашла его руку и легла рядом с его теплым, мягким телом.

Утром она наказала Илье "есть там, что найдет на кухне" и повела ничего не понявших спросонок детей в садик, а потом отправилась на завод, где о работе думать, конечно, не могла, а только прокручивала в мыслях события вчерашнего дня и непрестанно, безотчетно улыбалась, чем вводила в состояние беспокойного любопытного зуда своих коллег. "А мужик он оказался ничего, — подвела она итог. — Крепкий мужик, даже слишком. Любить умеет… В общем, неплохой мужик".

Отпросившись у начальника с обеда, она побежала домой — как-то там гость один? Хорошо, что за этим днем следовали два выходных — можно было вполне беспрепятственно проводить время вместе.