— Мама, ну ты помнишь, как заставить русского спрыгнуть с моста?

Я, как всегда, не помню.

— Ну помнишь, ему говорят: "С моста прыгать в воду нельзя!" А он отвечает: "А мне плевать!" — и сигает в воду. Так и тут — лишь бы поперек. Верно?

Опять верно. Все мы такие, русские, поперечные. И жалостливые. Как только на кого гонения начинаются — его тут же все любить начинают.

— Аля, а ты помнишь, какой Ельцин? — спрашиваю.

— Ну, он такой… толстовысокий! — показывает Алинка.

В "Новостях" высказывают сомнение, выдвинет ли американский президент Буш свою кандидатуру на следующие выборы.

— Нет, его не выберут президентом, — изрекает вдруг Алина.

Я уже забыла, что она сидит рядом.

— Кого? — переспрашиваю я, не веря, что она вникает в эти тонкости.

— Буша!

— Почему?

— А его убьют, как Раджива Ганди.

О Боже, она помнит Ганди и то, что его когда-то убили! А может, устами ребенка… Посмотрим: а вдруг сбудется?.. Мне становится немного страшно. Алька-Алька, ты, кажется, родилась уже взрослой!

2. Русский характер

Звали ее Маруся, а в деревне — просто Машка, да еще прибавляли "Колоб" или "Колобиха", а то и дразнили "Колобарило" — так в деревне принято было прозывать, по отцу или по мужчине в доме.

Но у Машки мужиков в доме не было, жила она с матерью да бабкой в старой, полутемной, большой, но неладно построенной избе, сиротевшей и рассыхавшейся, заваливавшейся без хозяйского глаза. Казалось, век в этом доме жили одни женщины, век тенью передвигалась по дому бабка Олена, в отличие от всех старух и женщин деревни, носивших платья из пестрого, "веселенького" ситца, всегда одетая в черное, как старообрядка; со старчески красивым, по глаза повязанным черным платком лицом; нелюдимая — из дома она никогда не выходила, со старухами дружбы не водила и казалась по-монашески загадочной, а в деревне просто слыла гордячкой, да и имела на то основание: говорили, что матка Олены в прежние времена была богатой, очень богатой.

Дочь же ее, Шунька[4], напротив, была женщиной разбитной, горластой и всей деревне известной — что-то навроде деревенской дурочки. Была она несколько ущербной: говорили, что в детстве, еще в зыбке, ее испугала собака, и с тех пор кисть руки у Шуньки была подвернута по-птичьи, и пальцы ладони всегда смотрели вовнутрь, к животу. Таким образом, Шунька могла работать лишь одной рукой — такие и трудодни получала, — да и ногу она приволакивала; но и сухую руку все же старалась использовать — вкладывала в неразгибающуюся уродливую кисть какую-нибудь поклажу, не давала ей бездействовать. В остальном она была женщиной обычной, на лицо не уродиной, только рот ее, когда она говорила и смеялась, кривился на бок; но все к ней в деревне привыкли — что ж, в семье не без урода — и всерьез ее не принимали, а Шунька, зная себе цену, хоть и держалась с достоинством, но так, как деревенские замужние бабы, уже не гордилась. С ней одной в деревне мужики позволяли себе пошучивать, и была к тому причина; не раз бывало, что молодые подрастающие ребята, благодаря ее второсортности и незлобивому характеру, учились на ней, как надо с бабой "дела иметь", и она на все мужское население деревни смотрела уже как на родню. Посему отношения между нею и мужиками были свойские, и на их шутки она только беззлобно отбрехивалась — или звонко горланила, когда кто-то очень уж ее донимал.

В первый раз, еще в молодости, ее, такую вот ущербную, подстерег однажды Сашка Колоб из соседней деревни, красивый, видный парень; решил подшутить над ней и загнал ее в лесок, что за Марфиным же домом растет. Шунька с визгом удирала от него, петляя меж ольховых кустов, но он настиг ее, свалил на влажной лесной полянке и там, среди низкорослых бледных цветочков, дал Марфе вкусить мужика, да она не очень-то и сопротивлялась — так, для виду разве. Тогда-то Марфа и забрюхатела, а вскоре родила дочку. Всяк в деревне знал, что с Шунькой в лесу приключилось, и когда девочку назвали Машей, к ней тут же приклеилось прозвище "Колоб" — по ее нечаянному отцу. Братьев Колобов в деревне было трое, прозвище свое они от отца унаследовали — за круглое лицо ли, еще ли за что, только все они были Колобами, и детям их суждено было так же прозываться; эта судьба не миновала и Машку.

Вот и бегала по деревне голенастая девчонка, стриженная "под колобок" из-за вшей. В батюшку она пошла красивой, а от мамушки унаследовала то, что в деревне они были как бы на особом положении: без мужа, без отца — нищета, неполноценные, — защитить некому, потому и отношение к ним было несерьезное — люди бросовые, — всяк обидеть мог; и поэтому в Машке с детства укоренились некоторые глуповатость и туповатость, она была очень пуглива и робка. В школе она училась плохо, но мать свою, которая воспитывала ее в строгости — и за себя и за отца, — боялась и уважала, во всем ей помогала: ходила по воду, мыла, скребла некрашеные серые полы в доме, выскабливая лучиной грязь из многочисленных щелей, бегала в магазин за четыре километра, в соседнюю деревню, за хлебом — была матери и бабке помощницей в ведении их немудреного полунищего хозяйства.

В год, когда бабка Олена умерла, Марфа, не видя больше никаких привязанностей в ставшей малолюдной к тому времени деревне, заколотила окна и двери дома и вместе с дочкой перебралась в соседнее большое село, устроившись там работать сторожем при клубе и получив в свое распоряжение маленькую каморку для жилья при сельсовете. Машка там заканчивала седьмой и восьмой классы и стала уже девушкой, на которую не грех было и посмотреть деревенским ухажерам на танцах в клубе, но кто бы на нее стал смотреть, на дочку Шуньки-калваногой, ведь история ее появления на свет всей округе была известна, и с Машкой разве что кто-нибудь мог пошутить так же, как с ее матерью пошутили в свое время, без каких-либо даже угрызений совести при этом — ведь то несерьезное отношение к ее матери, ущербной, "пахарукой" Маршухе, передалось по наследству и к дочери, и было так же неотъемлемо от нее, как и прозвище "Колоб", унаследованное от отца…

Закончив восьмой класс, Маша решилась ехать на заработки в промышленный город, ближайший к ее селу: поступить там в какое-нибудь училище, выучиться, работать и жить подальше от милой сердцу, но такой бездушной и безучастной к ней деревни, подальше от матери, которая в последнее время — то ли почувствовав себя вольготно в большом селе, то ли от тяжелой, безрадостной жизни своей — стала попивать винишко, да и мужикам, охотникам до бабских юбок, редко отказывала.

И вот Маша с подружкой — красивой, гордой, но такой же безотцовщиной, как и она (мать ее, солдатская вдова Таня, уже в тридцать четыре года залучила к себе единственного оставшегося после войны холостяка в деревне, семнадцатилетнего конюха Тольку, да и родила Олюшку), сели на теплоход и отправились искать счастья и другой жизни туда, куда подавалось и большинство их сверстников — в большой новый промышленный город.

Разместившись на палубе теплохода, девушки смотрели, как за кормой оставались, уплывали вдаль деревенские дома: село их стояло на крутом берегу реки; от него было рукой подать и до самого Белого моря, где раньше промышляли рыбу жители всех окрестных деревень. Потом остались видны только шатры церкви и колокольни, наконец и они скрылись из глаз. А с ними вместе — и та родимая земля, из которой девушки выросли, которая для них была всем — и домом, и школой… Ведали ли они в ту минуту, что сейчас навсегда отрываются от нее, что если когда-то и вернутся сюда, то, подпорченные городской гнильцой, уже не до конца приживутся на ней, да и разве кто назад возвращается?..