Но, тем не менее, и в собственной квартире полтергейст не оставлял его в покое, не удивляя разнообразием: то почему-то внезапно вспыхивала люстра, когда свет был выключен, то происходили прочие странные мелочи, которые подтверждала уже и мать. И опять становилось ясно, что это не к добру, хотя никто, казалось, этих явлений так не расценивал — ведь ничего особо страшного и не происходило.
Но весной, в апреле, когда позвонили из Няндомы: "Приезжайте, умер от сердечного приступа Евгений", — пришлось припомнить все, в том числе и няндомского снежного человека… с детенышем. Вот он, детеныш-то… Младший.
И снова "похоронная команда" — отец, я и Алина — поехала в Няндому. И снова те же обычаи были соблюдены в доме, как ровно год назад — будто мы и не уезжали, — только лицо покойного в гробу на этот раз было прикрыто марлей. Когда ее откинули, я увидела на правом виске и щеке Женьки синяки и то, что покойник уже начал раздуваться, хотя было еще рановато, — то ли от тепла, то ли от того, что уже успел залежаться… Но гроб его был еще не готов к погребению: не хватало траурной ленты по крайчику, и я, вспомнив свою бывшую профессию судового разметчика и то, как лихо, по восемь часов в сутки, колотила молотком по керну, взялась за дело. Сколько гвоздей вогнала я тогда в гроб по его периметру, закладывая попутно на ленте складочки и бесстрашно поглядывая на покойника (он не реагировал), — одному Богу известно. Но — много…
Пока родственники прощались с Евгением, жена его, Галина, все, как-то излишне стыдливо, прикрывала лицо покойника марлей, а потом, всю дорогу к кладбищу, куда гроб везли на грузовике с откинутыми бортами, пролежала на раздувшемся теле мужа — видимо, так полагалось в Няндоме вдове…
Похоронили Евгения в глубоченной двухметровой могиле, навесив над гробом деревянный щит, который должен был создавать покойнику защиту от тяжеленной толщи песчаника, что насыпали над ним сверху. На поминках запомнилось то, что Женькин сын, Анатолий, которому покойник обязан, по меньшей мере, одним из трех инфарктов, обильно проливал слезы и, держа на коленях маленького Женькиного внука — единственного продолжателя рода, — снова обещал начать "новую жизнь". На меня похороны подействовали гнетуще: ведь мой дядя Евгений был лишь на четыре года старше меня.
Уезжая из Няндомы, на этот раз я забрала с собой портрет отца в юности — бравого девятнадцатилетнего офицера. Портрет всегда висел над кроватью бабушки. Кроме того, что это оказался и вылитый портрет Алины, теперь он здесь все равно никому не был нужен. Ведь дом и хозяйство, год назад завещанные сыну Евгению дедом, сейчас отошли в чужие руки Галины — его невестки…
Отец лишился возможности приезжать в родительский дом — и потому, что там не осталось родни, и потому, что он сам вскоре потерял способность передвигаться где-либо, помимо собственной квартиры, — ноги у него после похорон единственного брата стали все больше отказывать. Но вот выпивать он не бросил. И иногда, опрокинув стопку-другую, он вскидывается, обращаясь ко мне: "Напиши!.. Напиши об этом…" — он не знает, как назвать чудовище, что явилось ему во время дежурства у детского сада, но это, как я поняла, пожалуй, самое впечатляющее событие после Второй мировой войны, которое так сильно его потрясло.
Я пообещала написать. Но иногда меня терзают догадки: а какие же коллизии пришлось претерпеть сторожу заводской поликлиники? На него-то пришелец нагнал еще большего страху…
Сила слова
Мария провожала дочку в школу. Обычно она подсаживала ее в переполненный, битком набитый автобус, если там было хоть немного места, помогала ей утрамбоваться, а потом закрыться дверям автобуса. Иногда приходилось пропускать два, три, а то и четыре автобуса подряд: иной из них и дверей не открывал — так был переполнен, а в иной, хоть он и открывался остановившись, втиснуться было просто невозможно.
Катюшка после очередной неудачной попытки уехать отошла к киоску — посмотреть на открытки и всякую всячину, которая продавалась там и была разложена и расставлена на прилавке вдоль окошек. Марие ожидание казалось бесконечным.
"Что-то сегодня автобусы совсем пропали, может, опять забастовка?" — Мария оглянулась на дочку и увидела, как к ней подбегает огромная черная собака — их почему-то люди называют "водолазами" (такая прыгни в водоем, так он из берегов выплеснется!). Собака с разбегу наскочила на Катюшку, толкнув ее в грудь лапами, и та не удержалась — руки у нее были засунуты в карманы пальто, а тяжелый ранец за плечами тянул назад, — сразу упала на спину. Чудовище встало над ней всеми своими четырьмя лапами и тут же задергалось в своей вечной собачьей похоти… Мария ужаснулась: откуда взялся на тротуаре этот дьявол, почему он без поводка, без намордника и разгуливает один? Она бросилась на помощь дочери и с разбегу толкнула похотливого кобеля в черный бок, но тут же с ужасом поняла, что собака даже не покачнулась… Столкнувшись с псом, Мария упала на колени и замолотила кулаками в его косматый ненавистный бок… Пес нехотя переступил лапами лежащего ребенка и отошел в сторону. Мария увидела, что Катюшка лежит, все так же засунув руки в карманы, и, пытаясь приподняться с тяжелым ранцем, смеется.
— О Господи, Катюшка, вставай, чего ты разлеглась, — обиделась на нее Мария. Оказывается, для ее дочери, которая с любой собакой, как-то очень по-свойски быстро, находит язык, это было просто игрой, забавным происшествием! Даже телодвижения собаки она прекрасно поняла и потешалась сейчас над этим.
— Что, смешно, да? А если б она тебя зубами тяпнула? — сердито выговаривала Катюшке Мария. — Ведь я с ней и справиться не могла, с таким теленком… Весу-то больше, чем во мне. И народ идет рядом, хоть бы кто-нибудь оглянулся, помог… — говорила она неизвестно кому, так просто, с досады и испуга. О том, что псина могла тяпнуть и ее, за такое бесцеремонное с ней обращение, она просто не думала. — Хорошо, хоть псина сама отошла… Иди давай, — подтолкнула она Катюшку к остановке, — и не трогайся больше с места!
Они подошли к бровке тротуара и принялись поглядывать в сторону перекрестка, откуда должен был появиться автобус. Их остановка была последней перед заводом, куда и стремилась основная масса пассажиров. Дальше, после следующей остановки, автобус шел полупустой — через мост, на остров, где, в отдаленном его конце, у самого моря, находилась Катюшкина гимназия — единственная в городе с "художественным уклоном", ради чего Катюшка туда и ездила: училась там лепить и рисовать, а заодно постигала и остальные науки. Не удивительно, что их остановку автобусы часто проскакивали: до завода отсюда можно было пешком дойти. Но Марию и Катюшку это никак не устраивало: им-то надо было на остров!
Наконец автобус тяжело вывалил из-за угла и, остановившись, открыл двери. Из его чрева выдрались, отрывая пуговицы, несколько человек, и Мария приготовилась на освободившееся место быстренько втолкнуть Катюшку. Но тут кто-то энергично отжал ее в сторону, и все свободное место заполнил собой детина в толстой куртке защитного цвета. Мария задохнулась от неожиданности и наглости парня и, поняв, что остается ни с чем, вцепилась в эту куртку и принялась тащить малого из автобуса, тем паче что он все равно не помещался, и двери никак не закрывались.
— Ах, ты, гад, ребенка отталкивать? — завопила Мария. — Ты откуда взялся? Мы уже три автобуса пропустили, а ты, наглец, сходу вперся, выходи сейчас же!
Мужик махнул рукой сзади, отбивая руки Марии в сторону, но она снова вцепилась в зеленую полу и продолжала тащить его из автобуса.
— До завода тебе пять минут ходу, а нам до конечной надо, из-за тебя ребенок в школу опоздает, пусти его сейчас же!
Но мужик, решив отделаться от назойливой бабы, наугад лягнул ее ногой в тяжеленном кирзовом ботинке, и попал Марии прямо в грудь. Охнув от боли, она откачнулась, недоуменно посмотрела на парня и… сорвавшись чуть ли не на визг, разразилась ругательствами:
