И беда не заставила себя ждать: вскоре отцу пришла телеграмма из той самой Няндомы. В ней сообщалось, что деда — его отца, у которого там был свой дом и хозяйство, — хватил удар, он находится в больнице, при смерти.
Отец выехал в Няндому, но дед в сознание так и не пришел и его не узнал. Ждать его кончины было бессмысленно. Отец вернулся домой. А дед через неделю скончался.
На этот раз втроем: отец, я и Алина — мы поехали в Няндому на похороны. На станцию прибыли, как обычно, рано утром, в пятом часу, и пошли прямо к дому деда, магически притягиваемые его смертью, на окраину — туда, где за два года до того я видела неопознанное, необъяснимое явление: летающие светящиеся "апельсины".
На сей раз ночью в Няндоме было темно и тихо. Но когда мы подошли к дому деда, сердце у меня екнуло: в одном из окон горел свет. Постучав в дверь, мы не дождались никакого ответа. Стало совсем жутко: вдруг там покойник, и — один…
Наконец в доме проснулись. Младший сын деда, Евгений, открыл дверь и впустил нас. Нехорошее предчувствие не обмануло: покойный дед в своей последней люльке ночевал дома — так было принято в Няндоме: из больничного морга деда привезли в родной дом на ночь. Евгений, кратко рассказав о смерти отца, согрел нам крепкого чаю и отправился досыпать в бабушкину маленькую каморку. В комнатке за "залом", посреди которого стоял гроб, спали его дочь Наташа и жена Галина, которая только появилась поприветствовать нас и сразу ушла назад. Почему они все ночевали в доме деда, я тогда не поняла, но такое тесное сожительство с мертвецом казалось странным.
Напившись чаю, мы втроем расположились в дедовой каморке, рядом с кухней, хотя из-за тесноты это было сложно. Я и Алька улеглись на дедовой высокой кровати, а отец — на маленьком деревянном диванчике, на котором можно было лежать только согнув ноги, или вытянув их через подлокотник, что отец и сделал. Алька мигом заснула, а я уснуть никак не могла. В избе было не топлено, но и не холодно, и, тем не менее, я стала замерзать. Особенно, как показалось, холодом тянуло от самой кровати — мерзла спина, словно я лежала на сырой земле, и она вытягивала тепло из тела.
Мысль о том, что хозяин постели лежит, едва успев остыть, в соседней комнате и что забраться на его ложе я поторопилась, не оставляла меня. Но было еще раннее утро, деться было некуда, и я постаралась уснуть. Я подсовывала ладони под свой замерзающий зад, потом повернулась на бок — ничего не помогало. Кровать оставалась ледяной!..
Наконец в дом стали собираться люди: кто — проститься с дедом, кто — помочь в организации поминок, да и вообще, мало ли в чем. В комнаты стали набиваться женщины, которых я не знала. Началась суета: как мне показалось, она длилась очень долго. Если в нашем городе на кладбище стремятся управиться с похоронами до двенадцати часов, то в Няндоме с двенадцати только начинают. Чем позже вывезут покойника из дома (но не в потемках конечно), тем лучше.
Все это время в комнате вокруг покойника сидели люди, которые то и дело менялись — дед считался крепким хозяином и был уважаемым в округе человеком. Пять лет без бабушки он прожил очень достойно. Зарились на него, восьмидесятилетнего, соседские "невесты", и ему кто-то нравился, да только дальше этого дело не пошло…
Несмотря на стойкий непривычный запах, я иногда, для приличия, тоже заходила в комнату, чтобы последний раз посмотреть на деда. Он был таким же, как всегда, только мертвым. А Алинка терлась у гроба без всякого страха и стеснения; что-то, казалось, даже исследовала.
Наконец, часа в два, пришла машина, катафалк; на веранде выставили окно — в коридоре было не развернуться — и гроб с телом вынесли на улицу. Последнее, что запомнилось — это шов, пересекающий лысину деда: желтая пергаментная кожа, стянутая грубыми бурыми нитками…
Поминки слегка омрачились оглашением завещания: все движимое и недвижимое имущество дед оставлял младшему сыну (чувствовалось, что семейка Евгения неплохо поработала в этом направлении, вряд ли дед сам догадался бы оставить завещание), совершенно забыв про своего старшего сына и дочь Раису. Сам Евгений считал, что завещание вполне справедливо. Я начала понимать, почему все семейство ночевало в доме: столбили свое имущество. А всего накопленного денежного богатства деда, о котором ходили легенды, по словам Галины, в связи с инфляцией, едва хватило лишь на похороны…
Отец мой и Раиса, выслушав завещание, сильно обиделись, но против воли деда не попрешь, к тому же апеллировать было уже не к кому, да и не принято.
По наказу моей матери, которая, не любя Няндому, с нами не поехала, я спела для "мамонов", как она называет местных жителей, которые, по ее словам, "креста не умеют наложить", "Вечную память" по деду (об этом дед, зная местные нравы, еще при жизни сам ее просил), хотя так же, как они, мало смыслила в этом. Но действительно, попа на похоронах не было, и никто из старух не крестился и по покойнику молитв не читал, хотя дед сам был очень религиозен и объехал все храмы Архангельска, Каргополя и всех ближних к Няндоме городов.
Когда мы покидали Няндому, отец прихватил с собой лишь портрет своего деда, моего прадеда, висевший над кроватью покойного, и зарекся в дальнейшем ездить в дом, который когда-то сам помогал строить молодому ещё отцу.
***
Вскоре после возвращения из Няндомы в детском саду, где работал отец, ночью вспыхнул пожар: к счастью, не в его дежурство. Но за ним все равно прислали. Загорелась будка теплоцентра, где, видимо, ночевали бродяги, или баловалась ребятня. Огонь удалось быстро потушить.
Коснулись несчастья и меня: в конце апреля меня выгнали с работы, я оказалась на улице, как многие безработные в непонятных нам ранее капстранах оказывались — всегда и во веки веков. Двое детей на руках и ни копейки на существование, невозможность найти работу, из-за повальных увольнений в организациях, и хоть как-то пропитаться — вот что с этих пор ожидало меня…
Было это страшно, дико, я оцепенела от черной несправедливости новых порядков, но… Надо было приноравливаться к новому стилю жизни. Вскоре появилась возможность зарабатывать деньги хотя бы торговлей на улице: в это время торговали все, всем и на всех углах — я попробовала. Появились деньги на пропитание, но соседи перестали со мной здороваться, а собственная мать стала меня избегать… Отец ругал меня, называл тунеядкой, заметно запил: сам-то он продолжал работать на прежнем месте — его зарплата при "капитализме" резко повысилась; но того, что происходило вокруг, он не понимал.
Через какое-то время в детском саду произошел новый казус: выпучилась бревенчатая стена старого здания и грозила обвалом. Создалась аварийная ситуация. Из двух групп срочно эвакуировали детей и произвели ремонт стены… Но было ясно, что старому зданию приходит конец, и наступил день, когда сад, находившийся в нем, расформировали, а детей и недоумевающий персонал раскидали по другим детским садам.
Отцу предложили (рекомендации у него были отличные) работу в садике, который был на другом краю города, но, опять по какому-то стечению обстоятельств, именно тот, который в последний год перед школой посещала Алина — ходила в логопедическую группу. Отец согласился, хотя здоровье у него начинало сдавать: он стал приволакивать левую ногу, хотя ходил без палки; к тому же все он чаще "поддавал" и стал позволять себе приходить на работу выпивши: пенсия его все увеличивалась, а водка все дешевела… Участок уборки на новом месте значительно вырос, энтузиазма у старика, естественно, не прибавилось, но отказать людям он не смог.
Но и на новом месте, в здании сада, стоящего по другую сторону шоссе от городского больничного морга, его снова во время ночных дежурств начал посещать полтергейст: двери внезапно сами распахивались, хотя были закрыты на задвижку, свет сам включался. Обстановка была такой, что его напарники-сторожа, обладающие более слабыми нервами, по его словам, "не вылезали из больницы". Всего отец не рассказывал, но многозначительно поднимал брови и делал вид, что хранит тайну, которую всем знать не обязательно. Я и верила и не верила; одно знала точно: голова у отца всегда была крепкой, никакая доза алкоголя никогда не могла лишить его разума или памяти, в любом состоянии он действовал осознанно, всегда был начеку. Но в садике ему частенько приходилось работать за двоих, а это было тяжело, да и к чему? В общем, проработав пару месяцев, в ноябре он окончательно забросил профессию сторожа и дворника детского сада и ушел на покой, в свои шестьдесят семь лет.
