Вдруг Лида вздохнула и, прижавшись щекой к крайчику гроба, сказала:

— Вот усну сейчас тут, и закопайте меня вместе с Анютой…

Ира поспешно потупила глаза и увидела вдруг под столом стройные, длинные ноги Лиды, обутые в простые грубые чулки. И странно — именно ноги выдавали Лиду, как бы отделяясь от нее: они-то как раз и стремились куда-то, были напряжены, как будто Лида готова была вот-вот сорваться со стула и побежать куда-то — чтобы убежать от всего этого или кого-то догнать… Руки же ее в этот момент совершенно спокойно и мягко обнимали гробик, глаза безразлично смотрели в сторону…

В комнату, привлекая всеобщее внимание, зашла тетка Лиды и, пройдя к гробу, громко заговорила, как бы причитая, снова удивив тем Ирину:

— Уснула наша Анечка, ой, ты, хорошая девочка…

Не успокоившись на этом, она откинула атласное покрывало — Ирина засомневалась, а все ли в порядке у нее с головой, — ухватилась за ручку ребенка — пухленький маленький кулачок, потрогала ножки, обутые в пинеточки.

— Толстенькая, хорошенькая, не похудела ничуть, — возвестила она на всю комнату.

— Так она ж кушала хорошо до последнего часа, и умерла во сне, не проснувшись, — пояснила Лида, спокойно глядя на эту процедуру.

У Ирины прорвался всхлип, она отошла к дивану и достала носовой платок. Ребенок был мал, и он был чужой, но ручка, которую она вдруг увидела, пухлая детская ручка — она была такая же, как у Ксюши, точно такая: ведь ручонки-то у детей одинаковы! И тут Иру прорвало: по этой похожей ручонке она так ярко представила себе всю Ксюшу и была этим до того поражена, что о чувстве облегчения и забыла: слезы градом покатились из ее глаз.

С улицы зашел Лидин муж, розовощекий "толстый парниша", с глазами, опухшими от слез. Они снова навернулись, как только он подошел к гробу.

— Лидуша, машина пришла, выносить пора, — сказал он, и мужчины, вошедшие вслед за ним, засуетились вокруг стола.

До кладбища все ехали молча; кто держал на коленях игрушки, кто — цветочную рассаду, кто — землю: все хотели как-то украсить последнее пристанище ребенка, который так мало пожил и ничего в жизни увидеть не успел.

На старом кладбище было зелено, тихо и очень уютно: может, оттого, что было тесно от могил, оградок и деревьев.

Ире и, как ей показалось, всем стало покойно и радостно оттого, что ребенку здесь будет хорошо и уютно лежать: тишина, зелень, птички поют, словно в саду.

Родственники, препроводив гробик до могилы, поочередно отдали последнее "прости" Анюте, гроб опустили в землю, и первые комья посыпались в разверстую могилу. А Ира встревоженно поглядывала на Лиду, со страхом отмечая, как та спокойно наблюдает за происходящим, стоя вместе с мужем в стороне от могилы.

"Ну почему она так безразлична к дочке, почему? Ведь это же ее ребенок! Вот сейчас его зароют — и все, его уже больше не будет! Никогда!" — вновь и вновь ужасалась Ирина. Она даже попыталась взглянуть на все Лидиными глазами и встать на ее место, как уже пробовала дома: не будет тяжело больного ребенка, почти инвалида, но кладбище, тихое зеленое кладбище с его могилкой останется. Оно-то никуда теперь не денется. Чего ж волноваться? Но… Ира вернулась мыслями к тому, о чем думала, стоя в последние минуты у гробика: ведь дочку уже не подхватишь на руки, не шлепнешь по попке — ее уже не будет! Или… все же будет? Вот здесь — и навсегда? Может, здесь уже вечность, здесь уже нечего терять, и это успокаивает?.. Нет, нет… Она совсем запуталась в своих мыслях.

Постояв у холмика, люди тихо двинулись к выходу с кладбища, растянувшись длинной цепочкой по узкой тропинке.

— Хорошие таблетки дала ей тетя Галя, — громко говорила кому-то сестра Лиды, идя следом за Ирой.

"Так вот оно что, ее таблетками напичкали, — с облегчением подумала Ирина. — А я-то… Но нет, нет… — она вспомнила, как отстраненно Лида вела себя на кладбище. — Может, дело не в таблетках все же, а в чем-то другом?" Она невольно оглянулась назад, где у могилы оставались только Анютины родители.

По русскому обычаю, после кладбища все собрались помянуть рабу Божью Анну. Говорили тихо и умиротворенно, жалея Анюту и ее малолетних сестричку и братика, не понимавших еще утраты. Ира одна сидела в смятении: что-то ей не давало покоя. Ей захотелось удостовериться, проверить себя и Лиду, захотелось разувериться в своих аномальных и случайных, как она хотела надеяться, сомнениях. И все же — нет, не зря этот вопрос возник у нее сразу, как только она узнала о смерти Анечки…

После поминок она подошла к Лиде, чтобы еще раз ободрить ее, высказать ей слова сочувствия. Лида сердечно поблагодарила в ответ и успокоила Иру, сказав, что уже как-то пообвыклась, ведь столько времени прошло с тех пор, как им сообщили о смерти, да и таблеток ей дали хороших сегодня… И тут Ирина не удержалась — решилась все же, брякнула:

— А облегчения ты никакого не почувствовала?

Лида не сразу поняла:

— Анюта, что ли? Так мы не знаем, она же во сне умерла…

Ира замотала головой: хочешь не хочешь, а пришлось объясняться:

— Нет… не почувствовала ли ты облегчения, не появилось ли у тебя чувства облегчения, когда ты узнала о смерти Анюты? — Ирина уже не рада была разговору, но все же решила идти до конца.

Лида, поняв наконец ее, как будто не удивилась вопросу.

— Как-то не думала об этом. Да у меня ведь их еще двое, — кивнула она на детей, копошившихся в песочнице. — Мне с ними возни еще хватит, их еще надо поднимать.

— Да-да, конечно, — поспешно промямлила Ирина.

Проронив еще несколько полузатертых ободряющих фраз, она распрощалась с Лидой и быстро пошла от дома, стараясь убежать от раскаленного этого места как от места позора. "Ну и дура же я, — ругала она себя, быстро шагая по мостовой. — И чего это на меня нашло? Это ж надо — такие вопросы матери задавать, и в какой момент! — корила она себя за бестактность. — Ну повернулось у меня в голове от такого известия — так не обязательно, чтобы повернулось сразу у всех!"

И все же, в глубине души, она знала, что не зря задала этот бестактный вопрос, терзавший ее. И то, что Лида его не поняла, лишь подтверждало ее собственную аномальность. Или ее слабость? Ну захотелось ей спросить, удостовериться, что не одна она может так мыслить, — вот и спросила. И момент был самым подходящим. И никого она не удивила. А был ли искренним ответ на ее вопрос — не ей судить: Иному Судие.

Людмила с трудом выдернула свой неподъемный чемодан из багажника автобуса и плюхнула его на ракушечный асфальт у стены автостанции. Туда же метнула не менее неподъемную сумку и посадила на нее заспанную и вялую Танюшку.

Вот они и в Евпатории. Разумеется, это еще только начало пути — предстоит ведь найти жилье и отбыть здесь как-то месяц. Но она уже успела надергаться с этой дорогой…

Отпуск у нее начался четыре дня назад, но до последнего дня она не знала, куда поедет и поедет ли вообще. И все потому, что сейчас в ее жизни шла такая серая полоса, что иначе, как полной апатией, это не назовешь: не хотелось ни в отпуск, ни на юг — ничего. Вообще ничего. Полоса эта тянулась уже с полгода, и Людмила боялась, что затянется на всю оставшуюся жизнь. Ее пугало то, что с ней происходило, но объяснения этому она подобрать не могла и, как ни пыталась, не могла доискаться серьезной причины. Хотя причин могло быть сколько угодно: и то, что живет она без мужа, растит Танюшку одна, и что на работе с коллективом у нее начался разлад: она не переносит своего негодяя-начальника и не скрывает этого, она не может вместе с остальными разделять подобострастие к этому самодуру — он, в ответ, держит ее в "черном теле"; а вырваться оттуда, поменять когда-то любимую, но опостылевшую из-за этих отношений работу у нее не хватает решимости; да и где ее примут, кто ее ждет? Женщине с инженерной специальностью и с малым ребенком устроиться на работу — проблема…