— Ну и дура.

На другой день, когда Галя пришла с работы, Левы дома не оказалось. Она стала собирать рассыпанные на полу журналы, подняла на тумбочке упавшую коробку французского одеколона, который она подарила Леве на праздник. Коробка была пустой. Галя поискала глазами флакон. Его нигде не было. Не мог же он сам уйти… И вдруг страшные подозрения зашевелились в голове Галины. Она внезапно ослабла и покрылась холодным потом. Бросилась снова к журналам: среди них не было номеров "Мелодии", с печатавшейся там биографией "Битлов", — страстного увлечения Левы. Что еще он мог взять? Пластинки? Да, скорее всего… Галя бросилась к пластинкам, просмотрела — тех, что Лева принес с собою полгода назад, не было на месте. Теперь ей все стало ясно. Руки ее упали, в мозгу четко отпечаталось: "Ушел". Да, да. Предательски, как ножом полоснул… И истерический хохот бился в голове Галины: прихватил с собой самое "дорогое" — одеколон, журналы, пластинки, — и звенела пустота: "Ушел". Она понимала, что навсегда, что уже никогда не вернется. Кончилась ее семейная жизнь. Она второй раз наступила на те же грабли… Снова Лева предал, к разлучнице перебежал… Но как не ожидала она этого, ни одной клеточкой своей не ожидала, особенно после вчерашнего своего признания, до последнего часа верила ему, надеялась, что любит, что не сможет жить без них — ее и Аленки, что уже никогда их не оставит. И вот…

В тупой надежде Галина прождала весь вечер, плохо спала ночь. Наутро с трудом пошла на работу: состояние было муторное, свет не мил, в душе пустота. Находиться среди людей, работать у нее не было сил. Она взяла увольнение и поехала к родителям — бессознательно потянулась к отчему дому: захотелось участия, понимания… Пришла, отец и мать встретили встревоженно, выслушали молча. Кто из них больше страдал в эти минуты — неизвестно…

Галя попросила вина. Отец сбегал в магазин, ей налили рюмку, она вытянула темную, сладкую жидкость, в надежде расслабиться, — не помогло.

— Может, вернется еще? — матери все не верилось.

Галина медленно покачала головой.

— Придет, еще раз придет, вот увидишь, — пророчил ей отец.

Галя отвернулась к окну.

— Что, рожать будешь? Рожай, двоих воспитаем, — сказала самое главное мать.

— Не нагуляла ведь, от мужа, — подтвердил и отец.

Галина слушала их, тупо уставившись за окно. "Только от мужа… Милые вы мои, конечно, я буду рожать. Конечно же, от мужа."

Неделю Галина не звонила Жупикову — было противно разговаривать с ним, унижаться. Но через неделю решилась — знала, что сам никогда не позвонит и не придет, раз уж нашкодил: отвечать ни за что не любит. Но надо было поставить точки над i. Набрала номер:

— Что скажешь?

— А что сказать?

— Что, нечего сказать?

— Ты же сама просила пожить здесь недельку. Вот я и живу, — голос Жупикова наглый, насмешливый.

— Приди, поговорить надо.

— Ладно, — снизошел он. И тут же подумал о своих нервах: — Только чтоб Аленки не было.

"Гад!"

Когда он пришел, чтобы, как Галина просила, "поговорить", она его не узнала: совершенно чужой, холодный, непробиваемо-наглый взгляд — дескать, хоть и пришел, но нипочем не возьмешь; в глазах — пустота, в душе — лед.

Галина от волнения опустилась на груду постельного белья, приготовленного для прачечной. Спросила напрямую:

— Что, решил не возвращаться?

— Да, буду жить свободной жизнью.

— Какой это?

— Девочек любить, гулять, может, третий раз женюсь.

— Кому ты будешь нужен, алиментщик!

— Зато вывеска есть, — Лева махнул ладонью перед лицом. (Чего он ей не мог простить?) — Ничего вывеска-то, а?

Галина признала, что "вывеска" у него, действительно, "ничего".

— Так ты же к жене вернулся, ее-то куда денешь?

— Ну и что: от жен не гуляют, что ли?

— А кто тебе мешает гулять здесь? — неожиданно для себя брякнула Галина и, ужаснувшись, как низко она пала, пытаясь удержать безвозвратно ускользающего мужа-летуна, потупила глаза. Зачем? Ясно ведь было, что не вернется. К кому угодно — только не к ней… Она взглянула на мужа. Взгляд Левы был все так же непробиваем, отстранен, холоден — как будто по голубой ледышке вставлено вместо радужек. "Все бесполезно… К чему это? — начала отступать Галина. — Ведь и без слов все ясно — унизилась только…" — корила она себя. Но разговор был не окончен.

— Как быть с Аленкой? — потянула она за последнюю остававшуюся ниточку. — Ведь ты ее приучил к себе, как ты ее сейчас бросишь? Ты о ней-то подумал?

— Сама во всем виновата.

Все. Ниточка лопнула.

Галя представила мысленно, усмехнулась: "Поди, сейчас женой своей наслаждается, как же — отвык ведь от нее, все в новинку…"

Что ж, дальнейший разговор был бесполезен. Галина поднялась — пора было идти в садик за Аленкой. На прощание Жупиков, как бы вспомнив о чем-то, сказал:

— Дам тебе один совет: все-таки сделай аборт.

Сотрудники Галины очень скоро узнали, что муж снова ушел от нее, но о другой новости догадались не враз: Галина никому не проболталась, что беременна. На два месяца она уезжала в отпуск — вывозила Аленку к морю: когда теперь еще придется свозить ее; а когда вернулась — все уже было ясно, и до отпуска по родам оставалось — рукой подать.

За два месяца до родов к ней снова — теперь уже по собственному почину — пришел Жупиков: удостовериться, действительно ли баба сошла с ума и собирается рожать. Галя встретила его без всякого интереса и какого-либо волнения: другие мысли сейчас занимали ее. Из вежливости спросила:

— Как поживаешь?

— Гуляю, — похвастался Жупиков. — Сейчас у меня все молоденькие девочки, двадцатилетние, — рассказывал он, глядя на ее живот. — В колхозе, на картошке, тоже девочка была: кажется, готовится матерью стать.

Галина, глядя как бы со стороны на происходящее, отметила: "Вот ведь как может, запросто… Доволен — кажется, его мой живот забавляет…" — но в душе ничто не колыхнулось: не было ни злости, ни удивления.

— А ты, значит, рожать собралась… Ну-ну, родители помогут воспитать.

— Аленка все спрашивает, почему папа с нами не живет. Почему не пришел к ней на день рождения — обещал ведь?

— У меня тогда траур был — Джон Леннон умер.

"А-а, — опять не удивилась Галина, — конечно, Леннон дороже… Куда проще музыку слушать, чем о детях своих помнить… До смерти, видно, собрался в мальчиках-колокольчиках бегать. А впрочем, и ладно: ты свою миссию выполнил. Главное — у меня будет ребенок: родной братик или сестричка Аленки. А больше ничего и не было, ничего и не надо. Спасибо, Жупиков."

Посмеиваясь, он ушел — и исчез из ее жизни.

В декабре у нее родился мальчик — и такой смешной, ни на кого не похожий! Галина с новым, не знакомым ранее чувством — с гордостью — думала о том, что и в ее семье появился мужчина — защитник! — а уж как они с Аленкой будут его любить, будущую надежду и опору!

В положенный срок их выписали из больницы. Молодая мама, спешно одеваясь в приемнике, зорко поглядывала на красненькое скрюченное тельце малыша, которого одевали тут же. Наконец она вышла в фойе родильного дома с маленьким свертком на руках. Навстречу кинулась мать с цветами и — кто еще? — отец, конечно же он: подошел — слезы стоят в глазах, принял ребенка, по-мужски поцеловал ее, и, все вместе, они полетели на улицу, где Галина, после долгого пребывания в больнице, чуть не ослепла от яркого света и белого снега.

Когда она проморгалась, то возле машины, ожидавшей их, увидела мужскую фигуру, слишком мешковатую для Жупикова. Поколачивая от холода ботинком о ботинок и в великом смущении потирая пальцем нос, поджидал их на морозе Толик.

Прошло три года с того момента, как число детей у Галины удвоилось. А вот папу они себе так и не нашли. С Толиком у Галины ничего не получилось, да и не могло получиться, хотя трудно, ох как трудно оказалось растить одной двоих детей. Она и помыслить не могла, что так трудно ей придется, когда собралась рожать Илью. Мать Галины дневала и ночевала у нее, похудела, извелась вся, переживая за дочь. Если б не ее помощь, то Галина за себя и на два месяца не поручилась бы, познав все трудности на деле: она и ничего не успевала, и морально оказалась не готова к такой жизни. А Толик к ней похаживал по-дружески и однажды, осмелев, тяпнув предварительно для храбрости, посватался: решил, видно, что с двумя детьми Галина посговорчивее будет. Да не на ту напал. Расхрабрившись, прикинув все наперед и нарисовав себе радужную картину, причин для отказа не видя никаких, он и отказа-то ее, выраженного в вольной форме, не понял: ее снисходительный вопрос, как надоевшему ребенку: "Ну что мне с тобой делать?" — от волнения принял за согласие.