Когда вдали показались в дымке трубы города и начала вырисовываться незнакомая, пугающая картина, девушки заволновались. Что-то ждет их там, за этим таинственным, туманным пейзажем?

Теплоход, петляя по изгибам реки, приближался к городу и наконец ткнулся бортом в незнакомую пристань. Маша и Оля боязливо сошли на берег и на пристани расстались, разъехались в разные стороны: одна — искать свою родню, другая — свою, такую отдаленную и малознакомую.

Искать Маше пришлось недолго: город весь был словно расчерчен по линейке. Но когда среди одинаковых кварталов с огромными строениями она нашла нужный ей дом и постучала в нужную квартиру, на стук ей никто не ответил: дверь была заперта. Этого Маруся не ожидала: в их деревне дверей не запирали. Уходя ненадолго из дома, хозяин оставлял у дверей метлу или колышек, чтобы издалека было видно, что он отлучился. Дверь запирали, только когда уезжали надолго… Предполагая самое худшее, Маша решила все-таки ждать тетку, хоть до утра.

Прислонившись к стене у двери в квартиру, она изнывала в ожидании уже около часа, иногда робко, с тайной надеждой постукивая в дверь. Видимо, стук был слышен в соседней квартире — из нее выглянула женщина.

— Ты к Куроптевым, что ли? — спросила она, с любопытством уставившись на Машу. — Так они в отпуск уехали, на юг.

Маша ничего не отвечала, испуганно глядя на женщину, и, оттого что чужие люди застали ее в таком неловком положении, непроизвольно ерзала у стены, пытаясь то ли вдавиться, то ли провалиться сквозь нее.

— Уехали они, уехали, говорю тебе, — еще раз нетерпеливо произнесла женщина, с удивлением глядя на странную, похожую на пугало, гостью.

Маша, залившись краской, смотрела все так же непонимающе, и женщина, недоуменно пфыкнув, наконец закрыла дверь.

Маша осталась беспомощно стоять на площадке. Смысл до нее доходил только сейчас: "Уехали! А как же я? Куда мне теперь?.." Кто же ее направит, поможет? Придется ей тыкаться в чужом месте, как слепому котенку! И ей совершенно некуда деваться в незнакомом городе. Где искать здесь Олюшку, она не догадалась спросить заранее… Остается одно: идти куда глаза глядят, а завтра искать малярное училище.

Маша медленно спустилась по лестнице и вышла на улицу. Куда идти?.. Да все равно. Она медленно пересекла садик, заросший кустами рябины и черемухи, и поплелась куда ноги понесли среди чужих дворов, не замечая дороги. Очнулась она возле скамьи, что стояла подле цоколя большого каменного дома, и опустилась на нее.

Вечерело и было холодновато, плащишко ее не спасал. Оцепенение не отпускало. Где ей хотя бы заночевать? И что будет дальше?.. Сидя на скамейке и отвернувшись так, чтобы прохожие не видели ее лица, Маша настороженно, исподлобья поглядывала вокруг: ей было стыдно, одиноко и неуютно здесь — казалось, что все видят, в какой она попала просак, и осуждают.

Смеркалось. Вскоре стало быстро темнеть, да вдобавок закрапал дождь. Когда же он полил вовсю, вымокшая уже Маша подхватила свою авоську и, не видя иного пристанища, спотыкаясь в темноте, сбежала вниз по ступенькам, ведущим в подвал дома, схоронилась под большим, нависавшим над входом козырьком. Дождь зарядил, видать, надолго — он лил и лил не переставая, стекая уже ручьями с покатого козырька, и Маша, прижимаясь под ним к холодной стене дома, дрогла от сырости и отчаянно, с привыванием, стучала зубами.

"А дома, наверно, печка еще не остыла…" Оглянувшись, она увидела, что дверь в подвал позади нее чуть-чуть приоткрыта — из нее пробивалась тусклая полоска света и веяло немного затхлым теплом, напомнившим Маше сельсовет, да еще кошками. Сама не зная как, бочком, бочком, Маруся подвинулась ближе к двери, а потом, трясясь от холода, и вовсе протиснулась внутрь. Постояла, не решаясь сделать шага, но, почувствовав себя в тепле и одиночестве, смелее пошла по проходу между деревянными сараями в глубь подвала (или подсенья, как она предполагала), осторожно заглядывая за каждый угол. За очередным выступом она неожиданно увидела человека и, отпрянув, остановилась, готовая бежать назад при первой опасности. То был мужик — обычный, деревенский: одет он был в телогрейку, сапоги, на голове — шапка-ушанка, и Маша было успокоилась. Но что-то в нем было не так: она заметила, что черные штаны его сбоку разлезлись по шву и сквозь дыру просвечивает то ли очень темное, то ли очень грязное тело. Мужик, насторожившийся было при ее появлении, разглядев ее, ухмыльнулся, широко развел руки: "Иди сюда", — показал жестом, и Маша, как завороженная, сделала еще несколько шагов навстречу. Ее остановил запах спиртного. "Пьяный!" — Маруся опомнилась. И, когда мужик уже протянул руку, чтобы схватить ее за рукав, и улыбнулся криво и самодовольно, она развернулась и с визгом бросилась бежать, но, заблудившись, заскочила в тупик между сараями. Тут мужик ее и настиг, ударил по голове, железно обхватил руками; на ее визг откуда-то вынырнул другой, вдвоем они потащили ее, скулящую, с одеревеневшими, подгибающимися ногами, в плохо освещенный угол — в деревянную каморку, выгороженную под лестницей, и свалили на стоявший там старый, обшарпанный диван. Маша сопротивлялась отчаянно, но ей не давали скорчиться: двое мужиков были сильнее. Один заломил ей руки за голову, другой всей тяжестью навалился на ноги.

"Молчи, тебе же лучше", — зашипел один, когда Маруся, охрипнув, замолкла, а второй кольнул в бок чем-то острым: "Ножа хочешь попробовать?"

Оцепенев от ужаса, Маша застыла, сжала зубы и лишь смотрела огромными, полными ужаса глазами, всем нутром сопротивляясь насилию. Тело ее, устав бороться, слабело, не удерживало напряжения, а полудетское сознание куда-то вдруг провалилось, отключилось совсем…

Очнулась она на том же диване. Тело ее было неузнаваемо тяжелым и страшно болело. Тускло светила лампочка; она была одна. Сев на диване, Маша бессознательно начала подтягивать на ногах разорванные чулки, и вдруг ее словно током прошило: что же с ней сделали, ах, гады, что же с ней сделали?!.. Захотелось завыть, умереть, раздвинуть эти каменные стены и оказаться в деревне, на родном берегу… Зачем она уехала?! Зачем! От судьбы мамушки своей все равно не ушла… Сознанье уплывало и деревенело. Глядя на лампочку, Маша закачалась, залилась горючими слезами, завыла, как собака, что воет на луну неведомо о чем; но место было чужое, незнакомое, ужасное, потому она упала, сунувшись головой в стену, и, заткнув рот кулаками, долго выла, не вытирая слез и не открывая ослепших глаз…

Двое суток, закаменев от мучительного стыда и непоправимого горя, без слез провалялась она в каморке, с тоскливым безразличием думая о том, что опозорена теперь на всю жизнь, что никому она, такая, уже не нужна. Да и как можно после такого позора людям в глаза взглянуть, чтобы со стыда не сгореть?..

Но голод не тетка, пришлось выходить, пришлось искать кусок хлеба, чтобы не умереть. И Мария стала тайком выбираться из подвала. Опустив глаза, чтобы не видеть встречных людей, она шла на рынок, который обнаружила поблизости от "своего" подвала, там, в рыночной забегаловке, урывала, как зверюшка, кусок корма, чтобы съесть его, пунцовея под чужими взглядами, и по-быстрому уйти прочь. Возвращалась она в подвал, как на некое застолбленное место, на свою лежку — больше идти ей в этом городе, грязной, опозоренной, было некуда. Два раза она доходила до дома своей тетки, но, так и не решившись зайти в подъезд, поворачивала назад. Бывало, она часами сидела в безлюдных углах садика, иногда бродила по рынку, нигде не задерживаясь; в дождливую погоду отлеживалась в подвале. О возвращении домой, в деревню, со своим позором, об учебе, встрече в училище с Олюшкой, такой гордой и чистой, она и подумать не решалась.

Так прошли два месяца ее потаенной жизни. Несколько раз в подвале появлялись ужасные ее насильники — как оказалось, безработные бродяги. Поначалу удивились, снова встретив ее в подвале, потом стали подтрунивать над постоянной ее "пропиской" — де, мол, девчонка жизни не видела, а из подвала не выходит. Маша пыталась забиваться в дальний угол, но мужики требовали общения. По поводу их первого "знакомства" говорили, оправдываясь, что пьяные были, а то б не тронули, предлагали ей мириться, выпить вина, сами пили его, как воду, не закусывая, а напившись, приставали снова. Маша уже не кричала, не плакала, а только вжималась в дальний угол дивана и, отвернув голову, затравленно косила оттуда глазом, беспомощно прикрывая тонкими руками лицо от возможных неожиданных побоев. Потом подчинялась… Мужики и ночевали тут же, расположившись прямо на голом бетонном полу, и храпели до утра, свернувшись калачиками по привычке.