Однажды утром, когда Маша в очередной раз выбиралась из подвала наверх, ее окликнули. Поняв, что зовут ее, Маша замерла, втянув голову в плечи, и, не оглядываясь, ждала расправы. Грузная и грубая тетка-дворничиха, подойдя, с удивлением осмотрела помятую, затрепанную, не по сезону легкую одежонку Маши, ее ввалившиеся грязные щеки, затравленную позу — глаза в землю…

— Ты что это там делаешь, красотка? — съязвила дворничиха, с подозрением глядя на Машу.

В ответ Маша только глубже втянула голову в плечи: поймали ее, как вора, — о чем говорить?

— А ну-ка… — заскрипела дворничиха. — То-то я тебя не первый раз вижу, — заподозрила она неладное. — Пойдем-ка со мной! — сменила она тон на официальный. — Ты никак нездешняя? — продолжала тетка походя допрашивать Машу.

Маруся не отвечала. По ее грязным щекам медленно текли слезы. Не ждавшая никакого участия в своей судьбе, даже такого грубого, застигнутая им врасплох, она плакала. Слезами изливалась ее накопившаяся усталость от безысходности, ее полное безразличие к своей дальнейшей судьбе… Покорно, не утирая слез, она шла вслед за грозной, вооруженной метлой женщиной, которая вела ее через двор неведомо куда.

— Что ж ты молчишь? Не хочешь рассказать?.. — дворничиха сердито оглядывалась на Машу. — Ну да ладно, сейчас с тобой поговорят, — пригрозила она.

Привела она Машу в соседний дом, в казенное помещение, прокуренное насквозь, — наверно, теми ребятами с красными повязками, которые сновали туда-сюда по коридору. В комнате, куда они вошли, за столом сидел усатый участковый. Маруся как увидела его рыжие усы, так чуть не умерла со страха. Оторвавшись от бумаг, участковый сурово посмотрел на странную процессию.

— Евгений Петрович! Вот красотку к вам привела, — доложила дворничиха. — В подвале как будто обретается, второй раз уж ее вижу… Спрашиваю ее — молчит, кто такая — не знаю. Гордая! — поджав губы, пожаловалась она. — Вам, может, расскажет. Поспрошайте-ка ее, чего это она по подвалам шатается!

Бдительная хозяйка двора уселась у двери, приготовившись услышать, как расколется перед милиционером девчонка. Но участковый, уточнив, в подвале какого дома обреталась "жиличка", отпустил дворничиху.

— Осподи, и надаешь же ты… таких! — не удержалась рассерчавшая дворничиха, на прощание облив презрением Марусю. Но помещение ей пришлось оставить незамедлительно.

Маша осталась один на один с усатым участковым, который хмуро разглядывал ее, прохаживаясь по комнате и скрипя огромными черными сапогами. Лицо Маруси совсем покраснело от стыда и страха. "Ой, тюрьма, тюрьма мне, ой, тюрьма, — только и крутилось в ее голове, — а-Осподи, спаси и помилуй мя, а-Осподи!.." — тыльной стороной кулака она отирала со щек слезы и все ниже опускала голову.

— Ты что, из деревни? — рассмотрев Машу, задал первый вопрос участковый. — "На бродяжку не похожа, те слишком наглые".

Маша кивнула головой.

— Давно приехала?

— Давно, не помню…

— Родные здесь есть?

— Тетенька, да она уехала…

— Так ты что — в подвале жила?

Маша кивнула:

— Угу, — и заплакала тоненько, в голос, вспоминая свое, как у зверя, подвальное житье, и за все человечество жалея себя.

Милиционер крякнул. С рассказом у "пещерной жительницы" дело не клеилось: на вопросы задержанная либо отвечала односложно, либо кивала головой. Кое-как наконец картина прояснилась. Непонятным для участкового оставалось одно: почему девчонка забилась в подвал, не идет сейчас ни к тетке, которая давно уже, наверно, приехала, ни в училище, куда собиралась поступать и куда уже опоздала, ни домой не возвращается? Но Маша упорно молчала, когда вопросы касались главного, и только сильнее шмыгала носом. "Туповата, упряма…" — таких упрямых участковый уже знал: пугаешь — плачут, но свое все равно вымолчат.

— Значит, назад, в деревню, не поедешь? — строго подвел он черту.

Маша энергично замотала головой.

— Так… Но не в подвал же тебе возвращаться! — милиционер подумал. "И куда тебя… такую?" — Работать пойдешь?

Маша оживилась:

— А можно? — двумя руками отерев слезы, она с надеждой взглянула на участкового.

— М-м… дворы будешь убирать. В общежитии, в комнате, — жить.

Маша ошалела от нежданной радости.

— Буду-буду, дяденька, ой, как хорошо-то, дяденька, — забормотала, затрясла согласно головой она.

— Ну, договорились, — милиционер поднял телефонную трубку.

К вечеру Маруся получила койку в общежитии, а назавтра приступила к уборке дворов. "Вот и у меня такая метла", — горделиво думала она, с деревенской тщательностью выскребая тротуары и дорожки. Стало ей покойно, радостно — неожиданное счастье свалилось на нее. Правда, в комнате вместе с ней жили две соседки — шустрые деревенские девчонки, которые уже успели освоиться в городе, — их Маша как-то сторонилась. Ей было стыдно за себя перед ними, хотя они и не подозревали о ее тайном позоре. Но позор этот все еще ее тревожил, не давал покоя. Долго еще она пребывала как бы в полусне, и не могла отойти от этого состояния. Но работа ей нравилась, соседки были незлобивые, и она потихоньку, неделя за неделей, стала отходить, слушать вечерами болтовню девчонок, робко с ними посмеиваться.

Однажды, когда Маруся перед сном разделась и собиралась залезть под одеяло, старшая из девушек, кровать которой была рядом, обратила на нее внимание:

— Машка, у тебя что с животом-то? Объелась, что ли?

Маша испуганно посмотрела на свой живот. Действительно, стал он какой-то плотный, и неудобно с ним теперь стало: ляжешь — неудобно, и сядешь — неудобно.

— Ты что, может, трахнулась с кем? — со смехом спросила другая.

Маша вздрогнула и, не оборачиваясь, испуганно полезла под одеяло, натянула его до самых глаз.

— Ты, может, беременная? — подскочила к ней соседка. — Во даешь… Ну тихоня! Когда это ты успела? Расскажи, а?

Маша непонимающе, большими глазами смотрела на них из-под одеяла.

— Постой, постой, — сказала старшая, — да ты, может, и сама этого не понимаешь? Что ты беременная?

Маша замотала головой.

— Эх, ты, балда… Ну балда! Что же ты теперь делать будешь? Срок-то какой? Куда ты с ним? — показала на живот соседка.

Маруся отвернулась к стене, резко надернула одеяло на голову.

— Мамушка… — донеслось из-под одеяла. — Ма-ма-а…

На другой день Маруся исчезла из общежития, и на работу она больше не являлась.

…Если раньше внутренний стыд жег ей глаза, то теперь ей казалось, что позор ее просто выпирает из нее, что ее предательски вылезший живот мозолит всем глаза, что люди видят ее насквозь и скоро начнут указывать на нее пальцем…

Она снова поселилась в подвале, но теперь уже, имея некоторый опыт такой жизни, подвал выбрала в другом доме и вела себя осторожнее, а попросту — почти не выходила из него. Но не прошло и двух недель, как ее нашли, и тот же участковый, сварливо ругаясь, повел ее в участок. Оттуда ее, после недолгого разговора, отправили в городскую больницу — по договоренности с главным врачом ей нашли там принудительный приют, чтобы досматривать за ее здоровьем и хотя бы сносно ее кормить.

В приемном покое больницы Машу попросили раздеться, принесли ей больничную одежду, и она, мучительно краснея, кое-как переоделась — улучив минуту, когда медсестра не смотрела на нее. После этого ее подвели к высокому медицинскому креслу и указали, куда надо сесть. Маша забоялась: что с ней будут делать? Она сидела на кресле, плотно сжав ноги, и смотрела, как к ней подходит, натягивая резиновую перчатку, ухоженная и напомаженная докторша. Долго она не могла сообразить, что от нее еще требуется, наконец, с трудом поняв, попросила:

— Отвернись хоть…

Врач с усмешкой отвернулась, Маруся легла, как надо, но снова ее полудетское сознание спасовало перед такой страшной для нее минутой: провалилось куда-то; и она не видела, не слышала, как врач, подойдя к ней ближе, с руганью отскочила от нее: "Уберите ее, уберите эту паршивку!.." — на лобке у Маши шевелились вши, да и в стриженых волосах на голове их было не меньше…