— Может мне стоит зайти в дом и спросить об этом вашего гладиатора?

— Не смейте! Это вас совершенно не касается!

Вокруг всё было спокойно — никто не кинулся к окнам смотреть на намечающийся скандал, а редкие прохожие продолжали идти своей дорогой. Для Ист-Энда крики и публичные ссоры издавна были слишком будничными и привычными событиями, чтобы обращать на них внимание. И чтобы намечающаяся перепалка не переросла в нечто исключительное, полковник поспешил отвести Семпронию в сторону Сити, подальше от неблагополучного места. Легкая прогулка действительно успокоила женщину, остудив её пыл.

— Простите, Семпрония, я вовсе не намеревался вас обидеть.

— Но обидели, — капризно заметила она.

— Поймите и вы меня. За годы службы я повидал немало кровожадных тварей, позорящих весь наш вечноживущий род. Все они поначалу тоже казались приличными леди и джентльменами.

— А я, значит, тоже кажусь? — оскорбилась Семпрония.

— Все зависит от того, как вы обходитесь с тем юношей.

Женщина остановилась, чтобы посмотреть полковнику в глаза, и, кажется, увиденное, смягчило её нрав.

— Хорошо, я расскажу вам все, — сдалась Семпрония. — месяц назад я случайно забрела в это место.

— Совсем случайно?

— Я ещё плохо знала город, — с нажимом произнесла Семпрония, — потому и заплутала в этих жутких закоулках. Когда я проходила мимо того самого дома, что-то заставило меня остановиться — наверное, шестое чувство. Оно-то и велело меня зайти в то убогое здание, просто втянуло внутрь. Пока я шла по пустому затхлому коридору, то всё время глупо оглядывалась по сторонам, а когда опомнилась, то захотела бежать прочь из грязной развалины, но не смогла пройти мимо одной из дверей. Я словно впала в ступор, не в силах двинуться с места, и только стояла и бестолково смотрела на неё. Клянусь, я не знаю, зачем решила постучать — рука будто сама, не повинуясь моему разуму, толкнула дверь. И она отворилась, представляете? Какой был жуткий скрип, словно тебе выскребают всё нутро! И вот, дверь полностью распахнулась, и я увидела прелестного юношу. Он лежал на продавленной койке с закрытыми глазами, бледный и худой, трогательный в своей изможденности и такой красивый. Его правая рука безвольно свешивалась, а из запястья струилась кровь…

— Кровь? Стало быть, вы увидели самоубийцу?

— Да, я, сама того не осознавая, почувствовала его живую кровь и пришла на её зов. Ещё никогда моя чувствительность так не обострялась. Когда я переступила через порог навстречу умирающему юноше, то его кровь, словно ощутила моё присутствие и ручейком потекла к двери и чуть не запачкала подол моего платья. Я обошла пятно и приблизилась к кровати, а потом долго, словно в отупении, смотрела на юношу, на его рану и не могла сообразить, что же делать. Но идея всё же пришла мне в голову, и я стянула с шеи шарфик и перетянула им руку выше раны, туго, как только смогла.

— Так вы решили вернуть его с того света? Надо же…

— Вы издеваетесь?! — вспыхнула Семпрония. — Или в правду думаете, будто я не знаю, что делать, если человек истекает кровью, которая мне совсем не нужна? Я всегда пугаюсь в такие моменты. Смерть близка, а я не хочу с неё встречаться, пусть и идет она не за мной.

— Значит, вы бескорыстно принялись спасать юного самоубийцу?

— Не совсем, — тихо произнесла она. — Вы должны понять, я не так давно в вашем городе и у меня слишком мало связей…

— Я понимаю, Семпрония, прекрасно понимаю.

— Я не знала, чем обработать рану. А кровь все сочилась и сочилась. Я не удержалась и приникла к порезу, сначала губами, а потом… А он чувственно застонал, как от сладкой боли. Я слишком безрассудно увлеклась и не заметила, что мой нежный мальчик уже открыл глаза и наблюдает за мной. Его взгляд был так пуст, а голос слишком бесстрастен. Он думал, что уже мертв, а я падший ангел, что пришел за ним, и будет отныне терзать его тело и лелеять взор своей красотой. — Семпрония мечтательно улыбнулась, вспоминая пережитый момент, и продолжила свой рассказ. — Он нес такой вздор, но меня это только растрогало. Я не хотела его обманывать, и сказала, что он жив, и я никакой не ангел, но готова им стать, только если мой юноша захочет жить дальше.

— И что же он решил? Зачем он вообще перерезал себе вены?

— О, это печальная история, как и все подобные истории. Энгус — непризнанный художник. Три года, что он живет в Лондоне, вынудили Энгуса окончательно пасть духом и разувериться в своем таланте. В Белфасте ему пророчили великое будущее, но здесь он стал никому не нужным ирландцем. Галереи и перекупщики его игнорируют. Но его картины божественны — красивый человек не может рисовать посредственно. Прерафаэлитство меркнет рядом с его полотнами. Знаете, он хочет нарисовать и меня.

— Будьте осторожны, Семпрония, — предостерег полковник. — Вдруг через двести лет критики признают живопись вашего Энгуса, а ваше лицо подобно Джоконде будет неустанно взирать на посетителей галереи Тейт. А потом люди на улицах будут на вас странно поглядывать, а особо смелые станут спрашивать, не праправнучка ли вы той натурщицы, что позировала великому Энгусу.

— Сколько желчи, граф. Вам не идет.

— Но признайте, отчасти такая опасность может стать реальной. И все же, что Энгус сказал на ваше увлечение его кровью? Вернее, что вы ему наплели в ответ?

— Какой же вы… — Женщина хотела было возмутиться, но тут же ответила, — Я сказала ему, что неизлечимо больна и, чтобы вернуть силы, подточенные недугом, вынуждена время от времени пить кровь. Услышав его грустную историю, я предложила ему помощь, если и он дальше готов помогать мне.

— И он, конечно же, согласился.

— Согласился, но не так охотно. Энгус не хотел принимать от меня денег, говоря, что он и сам готов отдать всё, лишь бы я просто была рядом, чтобы любоваться на меня и писать мои портреты. Ему было стыдно признаться, но я ведь явственно это почувствовала — он ничего не ел уже несколько дней. Я сломила его упрямство, пригрозив, что больше не приду к нему, если он и дальше будет отказываться от моей помощи. Теперь я оставляю ему достаточно денег, чтобы он смог заплатить за ту, с позволения сказать, квартиру и отложить на пропитание. Но он всё тратит на холсты и краски — жажда прекрасного в нём сильнее инстинкта самосохранения. Я знаю, у таких людей не получается жить долго, их слишком рано призывает к себе провидение. Но перед этим, словно слыша её поступь, они успевают создать свои главные шедевры, что обессмертят их имена в вечности.

— А сочувствие вам Энгус не высказывал? — поинтересовался полковник.

— Сочувствие в чём?

— В вашей неизлечимой болезни.

— Нет. А что?

— Ничего хорошего. Ваш Энгус законченный эгоист, которого не беспокоит ничего кроме собственной не признанности.

— Я знала немало творческих людей, и вам их не понять, — категорично заявила Семпрония.

— Почему бы вам не вытащить вашего талантливого Эгнуса из нищеты в Брук-Грин?

— Я не могу, — тут же ответила она.

— Неужели?

— Если бы вы знали, — вздохнула Семпрония, — скольких художников, писателей и актеров я встречала за свою долгую жизнь. Стоило им только искупаться в волнах успеха и достатка, они переставали быть прежними, и вскоре переставали творить по-настоящему, как в последний раз, будто и не было никакого дара свыше. Сытость и пресыщение убивает талант, уж поверьте, я видела это не раз.

— Нет, — усмехнулся полковник, — все-таки эгоистка — это вы.

— Я ещё раз повторяю, вам этого не понять.

— Это уж точно. По мне так лучше быть бездарным, но сытым.

— Вы не знаете ничего о предназначении художника.

Полковник действительно не знал, но знал другое, не менее важное:

— Долго ли Энгусу быть художником, после ваших визитов, Семпрония? Лет через шесть, если не раньше, он умрет, а вы будете и дальше любоваться его картинами?

— Он все равно умрет, рано или поздно, — без горечи в голосе констатировала она. — Это участь любого смертного.