— Вам снова плохо, Аполлон? — встревоженно спросила она.

Он распахнул глаза и, словно спросонья, затряс головой, обнял ее и прижался к ней всем телом.

— Мне приснился cauchemar, — с содроганием произнес он.

— Что вы говорите, Аполлон?

— Кошмар, страшный сон! Я рад, что вы меня разбудили, но как досадно, что я вас побеспокоил! — Тут он, будто устыдившись своей наготы, натянул на себя простыню.

— Что вы, Аполлон! Я так за вас перепугалась! Значит, вам не плохо?

— Нет, дорогая, это просто дурной сон. Мне приснилось, что с вами происходит что-то страшное, я пытался до вас дотянуться, но все тщетно! — Он сжал ее руку. — Какая я для вас обуза, и как вы добры ко мне! Мне не следовало бы дальше злоупотреблять вашим гостеприимством, но как мне не хочется вас покидать! Фалконхерст уже кажется мне родным домом. Как трудно будет уезжать, зная, что нам больше не суждено свидеться!

— Не говорите о разлуке, Аполлон. Я тоже не могу себе представить, как это я останусь без вас.

Медленно, как черепаха, его рука подползла по простыне к ее бедру и забралась под сорочку. Там она не остановилась, а женщина не попыталась преградить ей путь. Не меньшую любознательность проявила и ее рука. Они долго ощупывали друг друга, а потом, воодушевленные результатами, накинулись друг на друга. Он прижал ее к себе и забросил полу сорочки ей на голову.

Мечты о Жемчужине привели его в состояние полной боевой готовности, а благодаря воздержанию длительностью в несколько недель он весь был как взведенный курок. Он изготовился овладеть ею с животной страстью, как того требовало его тело, однако разум сохранял трезвость, управляя привычным к любовным упражнениям, послушным телом.

Бедняжка Софи не ведала различия между страстью и любовью и была вполне удовлетворена его представлением, продлившимся, впрочем, совсем недолго. Он высвободился из ее объятий и упал с ней рядом, как бревно, обдуваемый ветерком из окна. Она тоже притихла, не понимая, в чем причина его внезапной холодности, но не смея спрашивать. Только что он весь горел, теперь же стал совершенно безразличен — как это понять? Она всхлипнула от беспомощности. Этого он и дожидался. Его рука сострадательно дотронулась до ее руки.

— Сможете ли вы простить меня, дорогая Софи? Я так злодейски злоупотребил вашим доверием! — Он изогнулся в притворном страдании. — О Боже! Что я наделал, Софи? Какой ужас! Вы были так добры ко мне, а я… Что мне совершить, чтобы стереть пятно бесчестия?

— Ничего страшного не случилось, Аполлон. К тому же вам не в чем себя винить.

— Я достоин порки! Кричите, Софи! Зовите слуг! Велите меня высечь! Пускай Брут отделает меня своим бичом. Я не стану сопротивляться, дорогая Софи! Я пренебрег вашим благородством и заслуживаю наказания. — Он сделал огонек лампы повыше.

Она глазела на него, не находя слов, с выражением бесконечного сожаления на лице.

— Я виновата не меньше, чем вы. Наверное, мое желание было больше вашего.

Настала его очередь разрыдаться, и он сделал это мастерски, зная, что ничто так не волнует женщину, как мужские слезы.

— Это не меняет дела, Софи, дорогая! Я проник к вам в дом, будучи больным; вы приютили меня, выходили, окружили вниманием — и вот чем я вам отплатил! Но я еще могу воздать вам должное, Софи, это в моих силах. Кое-что я могу сделать…

— Что именно? — Она испугалась, что он собрался объявить, что покидает ее навсегда.

— Жениться на вас, если вы согласны взять меня в мужья. Это единственный способ исправить содеянное мною зло. Если мы станем мужем и женой, мой ужасный поступок будет искуплен. Умоляю вас, Софи, станьте моей женой!

Она была совершенно ошеломлена. О такой развязке она не могла и мечтать. Заиметь такого мужа? Как ни в чем не бывало делить с ним ложе, ни от кого не прячась? Сжимать в объятиях его великолепное тело, превратиться в пылкую жертву его прихотей? Перед ней распахнулись врата рая. Она беспомощно взирала на него — всхлипывающего, предлагающего ей всего себя, и не могла поверить, что с ней происходит такое чудо — с ней, простодушной, обрюзгшей, косоглазой Софи Максвелл, которая всю жизнь только и сталкивалась, что с пренебрежением и нелюбовью… Она знала, что ей почти нечего предложить такому мужчине, как Аполлон. Он был моложе ее годами, гораздо красивее, чем любой известный ей мужчина, и все же — о, чудо из чудес! — он просил ее руки. Тут она вспомнила Занзибара и пожалела, что у нее был он и еще целый легион его предшественников.

Ее молчание встревожило Аполлона. Не переборщил ли он? Он полагал, что после его монолога она, признательная и сгорающая от желания, бросится ему в объятия. Он решил поднажать.

— Софи! Я предложил вам стать моей женой. Неужели вы так гневаетесь на меня за содеянное мной, что не можете позволить мне исправиться? О Софи, дорогая, ответьте!

Она села, отбросила волосы с лица. Ее рука опасливо потянулась к нему, словно она была ребенком, получившим наконец то, что прежде находилось под строжайшим запретом.

— Вы серьезно, Аполлон? Вы действительно хотите на мне жениться?

— Я джентльмен, Софи. Это — единственный достойный поступок, который я могу сейчас совершить.

Она-то ожидала, что он признается ей в любви. Наверное, это было слишком самонадеянно. Хватит с нее и его решимости жениться.

— Да, я выйду за вас, Аполлон. Выйду и буду любить вас и гордиться, что я — ваша жена.

Теперь от него требовалось нечто большее, чем громкие слова. Он привлек ее к себе и поцеловал — пока что не в губы, а только в щеку — и поспешно выпустил. Сняв с пальца перстень с красным камнем, он надел его ей на палец. Пока она любовалась этой безделушкой, переливающейся при свете масляной лампы, он перелез через нее и выпрямился рядом с кроватью, чтобы снова надеть ей через голову недавно отброшенную в сторону ночную рубашку.

— Мы не должны поддаваться соблазну, пока не поженимся, — шепотом объяснил он.

— Когда же это произойдет? — спросила она.

— Как только мы найдем священника.

— Священников в округе нет, одни пасторы. Здесь сплошь протестанты.

— Но в Бенсоне есть церковь, я сам видел.

— Баптистская.

— Значит, нас обвенчает баптистский пастор.

— Как ты пожелаешь, Аполлон.

— Какая разница, кто это сделает, — главное, что мы поженимся, Софи! — Обхватив ее за талию и неся в другой руке лампу, он довел ее до двери.

— Ты подарила мне счастье, Софи. — Он опять чмокнул ее в щеку. — Я так счастлив, что теперь ни за что не усну. Сейчас надену брюки и рубашку и немного посижу на крыльце.

— И я с тобой!

— Нет, дорогая Софи, иди спать. Мое кольцо у тебя на пальце сделает твои сны счастливыми. А мне надо многое обдумать. Придется внести изменения в планы: ведь теперь надо включить в них тебя. Мне надо поразмыслить в одиночестве. Мужчина не может размышлять спокойно, когда рядом сидит женщина, на которой он намерен жениться.

— Да благословит тебя Господь, Аполлон!

Он вернулся к себе и при свете лампы натянул брюки и обулся. Потом, прикрутив лампу, он на цыпочках вышел в коридор и спустился по лестнице. Кресла на веранде его не соблазнили. Вместо этого он поспешил по заросшей тропинке на зады, спустился к речке и пробежал по мостику. На другой стороне высился холм со зловеще белеющими в лунном свете могильными обелисками. Он торопливо миновал это невеселое место и почти что бегом устремился к невольничьему поселку. Все до одного окна в хижинах по обеим сторонам пыльной улицы были темны. Остановился Аполлон у крайнего дома, принадлежавшего Жемчужине. Дверь на крошечной веранде позади игрушечных колонн была распахнута, изнутри доносилось мерное дыхание.

— Жемчужина! — В ночной тиши его голос прозвучал непозволительно громко.

Раздался хруст тюфяка, набитого кукурузной шелухой, и мужской бас ответил:

— Кто здесь?

Аполлон узнал голос Кьюпа.

— Это я, Аполлон.

— Кто это, Кьюп? — спросила сонная Жемчужина.

— Мой хозяин.