Софи охотно спрашивала у Аполлона совета по поводу ведения дел. У нее скопилась груда конвертов с финансовыми документами, в которых ей было не под силу разобраться и которые она с готовностью передала Аполлону. Банковские документы свидетельствовали, что она — женщина состоятельная, однако за исключением десяти тысяч фунтов Дадли, положенных вместе с отцовским счетом на пятьдесят тысяч фунтов в лондонский «Браун-Бэнк», все ее средства представляли собой деньги Конфедерации, о чем можно было лишь пожалеть: эти деньги ежедневно падали в цене. Какая досада, что сотни тысяч долларов превратились в бросовые бумажки! Он не стал окончательно разочаровывать Софи, а попытался убедить ее, что полезно было бы перевести эти средства во что-либо более реальное — скажем, в недвижимость. Софи фыркнула: какая приятная, кругленькая сумма! Чем она рискует? Ведь деньги лежат в крупнейших банках, куда их поместил сам отец.
Впрочем, и за вычетом денег Конфедерации средств оказалось более чем достаточно, чтобы Аполлон смог обеспечить себе на них полную финансовую независимость. Наложив лапу на деньги Софи, он сумеет избавиться от нее самой. Он уже считал, что достаточно выждал. Дальнейшее разыгрывание из себя инвалида ничего не давало. Софи, лишенная услуг Занзибара, станет легкой добычей. Аполлон решил, что ему следует заменить Занзибара на конных прогулках. Он раскидывал карты так же умело, как шулер с парохода, плывущего вниз по Миссисипи.
Он видел, что Софи живет на плантации совершенно изолированно. За несколько недель, что он пробыл ее гостем, она никого не приняла и нигде не побывала. Она не присоединялась к женщинам городка, щипавшим корпию и сворачивавшим бинты, и не испытывала тяги к посещению церкви. Тем проще была задача Аполлона. Ему не с кем было соперничать, так как в Фалконхерст не совались мужчины, привлеченные богатством плантаторши. Впрочем, он никого не боялся: он знал, насколько неотразимы его внешность и обаяние. Тем не менее шли дни, а он все блаженствовал, оттягивая развязку.
Наступил июнь, потом июль, южная жара лишала сил. От нее не было спасения даже за тяжелыми гардинами и толстыми каменными стенами усадьбы. Большой вентилятор, крутившийся над обеденным столом благодаря шнуру, привязанному к большому пальцу ноги боя, специально для этого посаженного в кухне, позволял находиться в столовой, но в остальных комнатах было слишком жарко и душно. Даже слуги не расставались с широкими веерами из пальмовых листьев: черные потели не меньше белых. Спальни, расположенные на втором этаже, были самыми жаркими помещениями в доме, поэтому Аполлон и Софи завели привычку до полуночи просиживать на веранде, пока прохладный вечерний ветерок не остудит дом.
Эти посиделки были для Аполлона сущим мучением, так как Софи являлась неважной собеседницей. Он знал, что она получила образование, но, как видно, в специфическом женском учебном заведении, где не слишком настаивали на овладении науками. Он сомневался, прочла ли она хотя бы одну книжку — во всяком случае, в доме он не заметил ни одной. Она не побывала дальше Нового Орлеана, где тоже не знала ни души. У нее не было ни любимых занятий, ни каких-либо интересов. Говорить приходилось в основном Аполлону, однако, как он ни эксплуатировал свое богатое воображение, его уже утомлял звук собственного голоса.
Скуку развеивали разве что звуки музыки, доносившиеся из Нового поселка. Кто-то наигрывал на гитаре, кто-то пиликал на скрипке, сочные негритянские голоса чудесно гармонировали с трепетным ночным воздухом и с серебристым звучанием струн, доносившимся из темноты. По просьбе Аполлона Брут однажды пригласил музыкантов и певцов в Большой дом, куда они стали наведываться ежевечерне, польстившись на приготовляемый Лукрецией Борджиа напиток, в состав которого входила в основном вода, а также патока, уксус, имбирь и добавляемый лично Аполлоном виски. Под покровом темноты они собирались под верандой и усаживались кружком. Аполлон и Софи занимали кресла-качалки, слуги образовывали задний ряд, восседая верхом на табуретах.
Песни возникали спонтанно, иногда после долгого безмолвия, когда кто-нибудь, задев гитарные струны, побуждал мужской или женский голос затянуть новую мелодию. Скоро солисту начинал подпевать хор, и ночь наполнялась первобытной музыкой, уносившейся в темноту, но неизменно возвращавшейся назад. Зачастую слова песен, представлявшие собой пересказ невольничьих пересудов, оказывались неприличными, так как речь в них обязательно заходила о любовных утехах. Героем песен зачастую становился Драмжер и его многочисленные подружки, но он не возражал, а, наоборот, гордился своей репутацией. Брут и Олли осуждались певцами за жестокость. Видимо, все считали естественным, что в песне можно высказать то, что совершенно недопустимо в обычном разговоре. Софи восхваляли без удержу, получал свою долю лести и Аполлон, фигурировавший как «красавчик господин». Исполнители отдавали должное напитку Лукреции Борджиа и потребляли его кружками.
Так продолжалось до тех пор, пока жара не сменялась ночной свежестью. После этого рабы возвращались в свои тесные хижины, а белые господа ложились спать. Томительные вечера превратились в приятное развлечение.
Со временем Аполлон сам стал брать в руки гитару, чтобы исполнить несколько французских песенок и баллад, заученных на Севере в ученические годы. Его исполнение быстро превратилось в кульминацию концертов; особенно воодушевленно относилась к его выступлениям Софи, чувствовавшая, что, воспевая любовь, певец обращается к ней. Именно на это Аполлон и рассчитывал.
Наконец наступил вечер, когда, возвратившись из занявшей весь день поездки на соседнюю плантацию, где проводился аукцион, Аполлон решил, что настал момент объясниться. Он истратил последние деньги и купил в подарок Софи цветастый веер с жемчужными украшениями. Он и так долго откладывал решающий шаг; дальше тянуть было невозможно.
Он подвинул свое кресло поближе к креслу Софи и подарил ей страстную любовную серенаду. Допев, он отдал гитару хозяину, нашарил в темноте ее пальцы и не удивился их судорожной хватке, разве что испугался, что она никогда его не отпустит. После концерта он помог ей подняться и надежно завладел ее рукой. Поднимаясь по лестнице, он обнял ее за талию, напоролся на пластинки из китового уса в корсете и с тоской вспомнил, как воспламенило его прикосновение к роскошному телу Жемчужины. В двери своей спальни она задержалась, чтобы нежно проститься на ночь, красноречиво взирая на спутника, но не решаясь вымолвить слова, которые заставили бы его переступить ее порог.
Оказавшись у себя в спальне, Аполлон поспешно разделся и отослал Кьюпа, не преминув нарочито громко напомнить ему о необходимости оставить дверь нараспашку ввиду жары. Халат ему не понадобился: он растянулся на простыне обнаженным. Вместо того чтобы потушить свет, он только прикрутил лампу, чтобы его тело цвета слоновой кости приобрело золотистый оттенок. Он твердо намеревался бодрствовать. Вскоре им против его воли завладели мечты о Жемчужине; он уже видел себя в ее постели, под белым черепом, скалящимся в ночи. Из соседней комнаты доносились звуки, подробно рассказывающие ему о состоянии Софи: она отпустила Кэнди, которая быстро спустилась по лестнице, после чего ее дыхание участилось. Она металась по постели и скрипела матрасом, ворочаясь с боку на бок. Он знал, что она вожделеет его так же сильно, как он — чернокожую Жемчужину.
Постепенно Софи успокоилась. Фантазии с Жемчужиной в главной роли возымели на Аполлона желаемое действие, и он решил, что настал решающий миг, кульминация долгих месяцев тщательной подготовки. Он стал издавать стоны — сначала еле слышные, потом все более громкие. До его слуха донесся неясный звук — видимо, Софи села на кровати. Стоны Аполлона перешли в протяжный вой. Его уловка принесла результат: в двери возник силуэт Софи. Глаза его были зажмурены, но он увидел сквозь длинные ресницы, что на ней нет ничего, кроме ночной рубашки. Он продолжал притворяться спящим. Она подошла к его кровати, долго напрягала зрение, а потом присела на самый край, чтобы, схватив его за плечи, тряхнуть и привести в чувство.
