Состояние Аполлона исчерпывалось двумя купюрами в кармане. Он понимал, что часть этих денег сейчас придется потратить, вернее, вложить в дело. Впрочем, вложение вполне могло окупиться. Купидон позорил своим видом элегантного хозяина. Его требовалось приодеть, чтобы не стыдно было показывать покупателям.
Преследуемый по пятам Купидоном, он зашагал на северную сторону Конго-сквер, где кипел воровской рынок обносков и различного барахла. В роли торговцев выступали свободные цветные. Они покупали у рабов все, что те приносили на продажу, — в основном одежду, украденную у хозяев или отданную теми по доброй воле как старье. На тачках, выстроившихся вдоль тротуара, можно было раскопать все что душе угодно. При наличии терпения можно было приобрести приглянувшуюся вещицу по сходной цене. Путь вдоль тележек был длинен, солнце припекало вовсю, однако времени у братьев было достаточно. Прячась в тени под балконами и неторопливо прохаживаясь, Аполлон сохранял щегольской вид.
Посещение торжища оказалось ненапрасным: меньше чем за три доллара он приобрел для Кьюпа вполне сносную одежду — во всяком случае, если не приглядываться к ней слишком пристально. За двадцать центов ему достались свежевыстиранные белые штаны, целые, хоть и залитые вином, за доллар — синий пиджак с медными пуговицами, еще за двадцать центов — белая рубаха, порванная только на спине, к тому же залатанная, за пятьдесят центов — черные башмаки на новой подметке. В качестве заключительного штриха Аполлон потратил несколько центов на шейный платок из алого шелка. Со всем этим богатством братья удалились за ширму из растянутых между шестами ветхих одеял, выгораживающую примерочную для покупателей и продавцов. Штаны оказались маловаты, рукава пиджака коротковаты, сам пиджак не сходился на богатырской груди Купидона; рубаха, наоборот, висела мешком. Зато старые башмаки пришлись ему впору. Принаряженный Купидон превратился в послушного слугу, донашивающего хозяйские обноски.
В палатке на другой стороне площади они прикупили жареных свиных ребрышек и сладкого вареного картофеля. Кьюп завернул снедь в газету и отнес под широколистную магнолию, где братья, закусывая, стали репетировать роль, которую предстояло исполнить Купидону в небольшой постановке, задуманной Аполлоном. Репетиция получилась короткой, потому что сцена разыгрывалась уже в третий раз. Уходя с площади, они договорились о последних деталях. Кьюп согласился лицедействовать без всякой охоты, однако выбора у него не было. На углу, прежде чем расстаться, Аполлон давал ему последнее напутствие:
— Убегай как можно быстрее. Я направлюсь прямиком в Ле-Шен. Если ты случайно окажешься там раньше меня, то скажи матери, что я вот-вот буду.
— А если ты почему-либо опередишь меня, то скажи моей то же самое обо мне.
Они расстались. Аполлон шагал неторопливо, по-прежнему держась в тени нависающих над улицей балконов. Путь его лежал в отель «Сент-Луис», где в баре под стеклянной крышей, за длинной стойкой собиралась городская элита. Кто-то предпочитал «Сент-Чарлз», кто-то кафе «Оулд Абсент», однако сливки общества тянулись именно в «Сент-Луис». Их было уже не так много, как в довоенные времена, ибо большинство молодых и здоровых отправились сражаться. Однако народу хватало: здесь были и плантаторы, приехавшие в город за покупками, и креолы из старых семейств, и дельцы, и пароходные шулера, и субъекты, подобные Аполлону, зарабатывающие смекалкой и внешностью.
Неяркий свет, проникавший сквозь разноцветные стекла купола, льстил наружности Аполлона, но представлял в самом невыгодном обличье облезлый интерьер прежде пышного отеля. Здесь, где когда-то среди роскоши, не соответствующей трагедиям, разворачивающимся на помосте, проводились крупнейшие в городе невольничьи аукционы, теперь тоже ощущалось дыхание войны. Позолота облупилась, мраморный пол потрескался. Об упадке свидетельствовала каждая мелочь. Бармены сохранили былую учтивость, однако напитки подавались теплыми, так как с Севера по Миссисипи больше не поступал лед.
Прежде Аполлону не доводилось орудовать в Новом Орлеане. Отсюда было слишком близко до его родных мест, и он всегда держал этот город про запас. С него хватало Мобила, Мемфиса, Пенсаколы и Натчеза. Однако теперь, в экстренной ситуации, он был вынужден нанести удар по Новому Орлеану. На его счастье, никто здесь его пока не знал. Пусть некогда знаменитая плантация Ле-Шен раскинулась совсем близко от Нового Орлеана, а фамилия «Бошер» звучала как девиз старой креольской аристократии, зато сам Аполлон являлся незаконнорожденным отпрыском знатного семейства и никогда не якшался с потомками других плантаторских родов, законнорожденными и… белыми. Его мать, несмотря на то, что негритянскую примесь в ее крови трудно было бы рассмотреть даже в микроскоп, родилась в рабстве, поэтому, хотя отец Аполлона и даровал ей — а следовательно, и ее сыну — свободу, о его существовании здесь почти никому не было известно. Ребенком его отправили на Север учиться; там никто не подозревал в нем цветного, а избыток денег позволил ему завести дорогостоящие привычки. Его единокровный брат Купидон, сын настоящей негритянки, всегда был простым рабом и после смерти отца Аполлона перешел в собственность сына. Несмотря на разницу в цвете кожи и положении, братья питали друг к другу крепкую привязанность, как и их матери, по-прежнему обитавшие среди померкшего великолепия Ле-Шен.
Оказавшись в баре, Аполлон, подбадриваемый шелестом купюр в кармане, заказал коктейль «сазерак» и стал медленно потягивать его, оценивая взглядом остальных посетителей, рассевшихся у стойки и за столиками. Он понял, что пришел раньше срока. Народу в баре было маловато, к тому же никто не выглядел пригодным для заключения задуманной им сделки. Допив коктейль, он поставил пустой бокал на полированную стойку и направился в вестибюль отеля.
Здесь царило некоторое оживление, вызванное появлением великолепно одетой дамы с двумя малолетними детьми — мальчиком и девочкой, сопровождаемыми плюгавым, но тоже хорошо одетым господином с длинными бакенбардами. Рядом с ними держался принадлежащий, судя по всему, им же слуга, чей отлично сшитый наряд затмевал костюм самого Аполлона. Женщина в широкополой шляпе с перьями, почти полностью скрывавшей ее лицо, трагически всхлипывала. На глазах у Аполлона она встала на колени, почти утонув в складках синей тафты, чтобы пылко обнять детей. Аполлон оказался достаточно близко, чтобы расслышать ее страдальческие речи, обращенные к мужчине.
— Мне невыносима даже мысль о расставании с детьми, Дадли! Как жестоко ты поступаешь, отнимая их у меня! Я бы ни за что их не отпустила, если бы не война. Конечно, сейчас в Англии им будет лучше. Но я не могу с ними расстаться, не могу, вот и все, Дадли! О, почему ты не берешь меня с собой? Как ты смеешь отрывать детишек от матери? Возьми меня с собой, Дадли! Мне так хочется пожить в Англии! Я обожаю эту страну, а детям нужна мать.
— Мы все это уже неоднократно обсуждали, Софи, — нетерпеливо отозвался мужчина. — Сотни раз! Мы больше не муж и жена.
— Ты — самый бесчувственный человек на свете, Дадли! В тот самый момент, когда у меня появляется возможность стать настоящей леди, ты со мной разводишься! Ты поступаешь дурно, Дадли! Это дурно — забирать у меня детей!
— Они и мои дети, Софи. Уоррен теперь — графский сын, ему надлежит быть воспитанным так, как подобает графу. Аманде тоже будет куда лучше в качестве моей дочери в Англии, нежели твоей — в Алабаме. — Он поднял глаза на еще одного слугу-негра, присоединившегося к первому, не менее щегольски одетого и красивого лицом, и сказал, указывая на него: — Ты знаешь, что в Англии этот парень станет свободным человеком, и по-прежнему хочешь, чтобы он уплыл с нами?
— Мои дети привыкли к Джубалу, без него они пропадут. Пускай он будет при них, неважно, рабом или свободным.
Повинуясь белому мужчине, раб, именуемый Джубалом, поднял девочку с пола и взял за руку ее брата. Семейство вышло из парадной двери к поджидавшей его карете; второй раб поволок следом чемоданы, свернутые ковры и прочий багаж. У кареты, дама снова отчаянно разрыдалась, оперевшись о руку своего раба.
