Его услышало достаточное количество пирующих, чтобы шепоток обежал главный стол. Рикторс пытался сохранить безразличное выражение лица. Он сразу же понял, о чем говорил мальчик. Сам Рикторс как-то позабыл об этом, хотя, собственно, и не забыл. Он знал, что Анссету скоро исполнится пятнадцать лет, что контакт с Певческим Домом идет к концу. Но он не позволил себе думать об этом, не позволил планировать будущее без Анссета.

Он глянул на мальчика и похлопал его по ладони.

— Потом поговорим, — пообещал он. Но Анссет казался обеспокоенным.

Он повысил голос.

— Рикторс, мне уже почти пятнадцать лет. Через месяц мой контракт заканчивается.

Кто-то из префектов испуганно отпрянул; но большинство поняло, что за главным столом произошло нечто, не соответствующее плану. Анссет сделал нечто, на что никто другой никогда бы не осмелился — напомнил императору о делах, о которых повелитель предпочитал не знать. Сделалось тихо.

— Контракт можно и возобновить, — сказал Рикторс, пытаясь, чтобы голос его звучал весело.

Он хотел как можно скорее сменить тему, не зная, как отреагировать на упорство Анссета. Почему мальчишка так настаивает?

Но, несмотря на причину, Анссет продолжил упираться.

— Только не мой, — ответил он. — Через два месяца я могу возвращаться домой.

Теперь уже тишина охватила весь зал. Рикторс сидел, выпрямившись, но ладони, опирающиеся на край стола, дрожали. В одну минуту он пытался отбросить значение слов Анссета, но ведь сам он стал императором не потому, что обманывал сам себя. Домой, сказал парень. И он сознательно воспользовался этим определением — в присутствии посторонних Анссет всегда тщательно подбирал слова. «Я могу возвращаться домой», нет: «Я должен возвратиться домой». И вдруг последние несколько лет исчезли; Рикторс чувствовал, как они отпадают от него, порются и распадаются на отдельные клочки, словно ткань, распавшаяся на отдельные, лишенные значения нити, которых уже никак не удастся соединить в единое целое.

Ушли бесчисленные дни бесед, песен, которые пел ему Анссет, когда они прогуливались над рекой. Вместе, они вели себя словно братья; Рикторс забывал о своем императорском достоинстве, Анссет же забывал — во всяком случае, так верил Рикторс — о давней враждебности.

Ты меня любишь? — спросил как-то раз Рикторс, открываясь настолько, как не открывался еще ни перед кем. Анссет же пропел ему о любви. Рикторс посчитал это за утвердительный ответ.

И все это время Анссет отсчитывал дни, ожидал своего пятнадцатого дня рождения, завершения срока действия контракта, возвращения домой.

Нужно было знать лучше, горько сказал сам себе император. Следовало помнить, что этот мальчик принадлежал Майкелу, что он всегда будет принадлежать Майкелу, никогда он не будет моим. Он не простил мне.

Он представил возвращение Анссета в Певческий Дом на Тью; представил, как мальчик обнимает Эсте, жесткую женщину, размягчавшуюся лишь тогда, когда глядела на Певчую Птицу. Он представил, как она спрашивает у Певчей Птицы: «И как тебе жилось с убийцей?» И он представил, что Анссет плачет; нет, нет, не Анссет, тот никогда не плачет. Он сохранит спокойствие, просто споет ей об унизительной жизни с Рикторсом Ашеном, императором, убийцей и жалким обожателем песен Анссета. Он представил, как Анссет с Эсте смеются, вспоминая ночь, когда Рикторс, уставший от бремени власти, пришел к Анссету, чтобы получить излечение из его рук, и как он заплакал, еще до того, как мальчик спел первую ноту. Слизняк, я поступил как слизняк перед этим мальчишкой, который никогда не проявляет ненужных ему эмоций; он видел меня обнаженным, и вместо любви испытывал ко мне только лишь презрение.

Всего лишь несколько секунд Рикторс сидел молча, но за этот период изумление успело переродиться в негодование, униженность и, наконец, в ярость. Он поднялся с места, не скрывая гнева. Префекты запаниковали — им было известно, насколько опасно видеть могучих людей в хлопотных для тех ситуациях, а никто не мог сравниться в могуществе с Рикторсом Майкелом.

— Ты прав, — громко заявил Рикторс. — Моя Певчая Птица напомнила мне, что через месяц срок его контракта заканчивается, и что он может возвратиться, как сам выразился, домой. Я-то думал, что его дом здесь, но теперь вижу, что ошибался. Певчая Птица возвратится на Тью, в свой обожаемый Певческий Дом, поскольку Рикторс Майкел всегда держит свое слово. Но, поскольку Певчая Птица явно не испытывает к нам уважения, он больше уже не увидит своего императора, а император никогда уже не согласиться слушать его лживые песни.

С багровым и искаженным болью лицом Рикторс повернулся и вышел. Кое-кто из префектов робко пытался еще есть; остальные тут же поднялись, и вскоре все покинули зал, дискутируя друг с другом, то ли лучше остаться и проявить перед императором неколебимую верность, то ли побыстрее вернуться в свои префектуры, чтобы все могли притвориться, будто бы ничего не произошло, будто бы сцены с Анссетом попросту никогда и не было.

После их ухода Анссет сидел за столом один, глядя на блюда ничего не видящими глазами. Так он сидел без слова, пока к нему не подошел дворцовый мажордом (пост управляющего давно уже был ликвидирован) и не приказал идти за собой.

— Куда ты меня забираешь? — тихо спросил Анссет. Мажордом не ответил, а только вел его по лабиринту коридоров. Правда, вскоре до мальчика дошло, куда они направляются.

Когда Рикторс Ашен сменил имя и въехал во дворец, жить он стал подальше от старых комнат Майкела — вместо них он выбрал для себя новые покои на верхних этажах здания, откуда расстилался вид на окружающие луга и лес. Теперь мажордом открыл перед Анссетом двери, когда-то охраняемые самыми сильными средствами безопасности во всей империи. Они очутились в комнате, где в очаге камина все еще лежал остывший пепел; где мебель осталась нетронутой, не переставленной; где многолетнее присутствие Майкела оставила неуничтожимый след на окружении, на всех воспоминаниях, которые эта комната пробуждала в мыслях Анссета.

Пол был покрыт тонким слоем пыли, как и во всех не используемых дворцовых помещениях, которые убирали, самое большее, раз в год. Анссет медленно подошел к камину, на каждом шагу поднимая облачки пыли. Урна, содержавшая когда-то прах Майкела, до сих пор ожидала возле очага. Анссет повернулся к мажордому, который только сейчас заговорил:

— Рикторс Император, — казенным тоном объявил тот выученную информацию, — сказал, раз рядом с ним ты не нашел дома, останешься здесь, где твой дом, пока Певческий Дом не пришлет за тобой.

— Рикторс неправильно меня понял, — только и сказал Анссет, но мажордом сделал вид, будто не слышит. Он повернулся и вышел, когда же Анссет попытался открыть дверь, та не уступила его пальцам.

Очередные выходные они проводили в Мексике, крупнейшем городе на этом полушарии. Йосиф отправлялся на обход книжных лавок — на редкие и старинные книги всегда имелся спрос, а у Йосифа был нюх, ему удавалось находить книги, продаваемые гораздо ниже их стоимости. Кроме того, ему удавалось вынюхать и такие экземпляры, которые интересовали его самого — давно уже не издаваемые заново исторические учебники, древние романы, рассказывающие о временах, в которых жил автор, мемуары и дневники.

— Говорят, будто бы по истории Земли уже нельзя написать ничего оригинального, будто бы все факты давным-давно известны, — резко заявил Йосиф. — Но ведь все это происходило очень давно, сейчас же никто и ни о чем не помнит. Как тогда жилось.

— Когда? — спросила Киарен.

— Тогда. В отличие от сейчас.

— Меня более всего беспокоит завтрашний день, — всегда отвечала ему она.

Но она лгала. В течение первых проведенных вместе недель ее интересовало только настоящее. Сейчас ей было хорошо, как никогда в жизни, только она не знала, как долго это продлится, и принесет ли завтрашний день столько же удовольствий.

Киарен отправилась в Мексику из-за людей. Нигде в Восточной Америке, и уж наверняка в Певческом Доме не было таких людей как те, что толпились на тротуарах города. Здесь были запрещены любые транспортные средства, кроме электрических тележек, на которых привозили товары в магазины; люди, отдельные личности, должны были передвигаться пешком. А их были миллионы. И могло показаться, что все они одновременно высыпали на улицы; даже в дождь они прогуливались по городу, подставляя лица свежим каплям, которые стекали по их одежде. Это был город, в котором Киарен могла успокоить собственный голод. Она никого не знала, но любила всех.