И когда он сказал об этом, Ррук поняла. Ибо слова его были песней, и этого хватило, чтобы переломить все барьеры.

— Пойми, она это спела, — продолжал Анссет. — Она взяла мои слова и чувства, и пропела мне их обратно. Прекрасным голосом. Она взяла мой несчастный голос и превратила его в песню. Песню, которую я и сам спел бы, если бы только мог. И вот тогда я уже не мог сдержаться. Я и не хотел сдерживаться.

Ррук повернула к нему лицо. Она сохранила самообладание, но Анссет знал — или ему показалось, что знает — что она при этом думает.

— Ррук, подруга моя, — вновь заговорил он, — ежедневно ты слышишь сотни детей, поющих свои песенки. Ты прикоснулась ко всем им, ты пела всем им в Общих Залах, и тебе известно, что когда певцы выедут и вернутся, в течение всех последующих лет твой голос сохранится среди их голосов.

Но не мой! Никогда! Ооо, возможно, мои детские песенки, еще до того, как я выехал. Но ведь тогда я еще не жил. Я еще ничему не научился! Ррук, мне известны такие вещи, которые не должны быть забыты. Но я не могу никому передать их, только в песне; и только тот, кто поет сам, может понять мой голос. Ты же знаешь, что я имею в виду?

Я не могу иметь детей. В Сасквеханне я жил с семьей, которая меня любила, но это были не мои дети. Я не мог им дать того, что находилось во мне очень и очень глубоко, потому что они не слышали песни. А потом я приехал сюда, где мог обращаться ко всем так, чтобы меня поняли, но должен был молчать. Ладно, молчание было моей ценой, я знаю, что за счастье нужно платить, и я охотно платил.

Но Фиимма! Фиимма — это мой ребенок.

Ррук покачала головой и тихо запела ему, что она весьма сожалеет, но ему придется уйти. Он нарушил данное слово и обидел ребенка, так что теперь он просто обязан уйти. Что нужно будет сделать с девочкой, Ррук решит позднее.

Какое-то время казалось, что Анссет примет приговор в молчании. Он встал и направился к двери. Но вместо того, чтобы выйти, он обернулся и закричал на Ррук. И крик превратился в песню. Анссет рассказывал, какой радостью было для него найти Фиимму, хотя он совсем и не искал ее. Он рассказывал, как мучительно было осознавать, что его песни умерли навечно, что его голос, даже поправленный одинокими тренировками в лесах и на пустошах, неотвратимо уничтожен, он уже не способен выразить вещи, скрытые внутри его.

— Голос звучит слабо и гадко, Ррук, но она слушает. Она понимает. Она переводит все это на свой детский голос, и выходит красота.

— Но и безобразие. В тебе имеются уродливые вещи, Анссет.

— Да! Здесь тоже имеются безобразные вещи. Некоторые живут, дышат и жалко пытаются петь в Сторожевой Башне. Некоторые играются, словно затерявшиеся дети, на Мысу и делают вид, что до конца жизни у них имеется что-то важное для работы. Только они знают, что все это ложь! Они знают, что их жизнь дошла до конца, когда им исполнилось пятнадцать лет, когда они возвратились домой и не смогли стать учителями. Всю свою жизнь они проживают за пятнадцать лет, а все остальное, последующая сотня лет — это уже ничто! И это должно быть красотой?

— Ты жил дольше пятнадцати лет, — напомнила ему Ррук.

— Да. Я все испытал. И выжил. Я узнал методы, как выжить, Ррук. Ты думаешь, что кто-то столь хрупкий и талантливый, как Финна, сможет долго выжить во внешнем мире? Как тебе кажется, выдержала бы она все то, через что прошел я?

— Нет.

— А теперь выдержит. Поскольку теперь ей известен мой опыт и мои способы. Она знает, как сохранить надежду, когда уже все утрачено. Она знает, поскольку это я ее научил этому, именно это показываю в своих песнях. Эти знания грубы и суровы, но в ней они делаются красивыми. Думаешь, это повредит ее песням? Да, они изменятся, но публика снаружи… я знаю, чего ей нужно. Они хотят ее. Именно такую, какая она теперь. И намного сильнее, чем хотели бы ее раньше.

— А ты научился выступать в Сасквеханне, — заметила Ррук.

Анссет рассмеялся и вновь направился к двери.

— Кто-то должен говорить речи.

— У тебя это хорошо получается.

— Ррук, — сказал Анссет, все еще повернувшись к ней спиной. — Если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Фиимме. Если бы она не была столь замечательной певицей. Если бы она так сильно не желала моего голоса. Я никогда бы не нарушил данного тебе слова.

Ррук подошла к стоящему у двери Анссету. Коснулась его плеча, провела пальцами по его спине. Тот обернулся к женщине, а она охватила ладонями его лицо, притянула поближе и поцеловала в глаза и губы.

— Я любила тебя, — сказала она, — всю свою жизнь.

И заплакала.

Сообщение, разносимое Глухими, быстро распространилось по Певческому Дому. Дети должны были разойтись в Общие Залы и Камеры, где ими займутся Слепые, чтобы забрать на трапезы и ради других дел. Все же учителя и воспитатели, все мастера, старые мастера, Песенные Мастера и все искатели, сейчас пребывающие в Доме — все должны были собраться в большом зале, поскольку Песенный Мастер из Высокого Зала желает обратиться к ним.

Не петь. Обратиться в форме речи, говорить.

И они пришли туда, обеспокоенные, расспрашивая вслух и тихонько, что же происходит.

Ррук встала перед ними; она вновь контролировала себя, потом никто и предположить не мог, что недавно она утратила Самообладание. За ней, на каменном возвышении стоял Анссет, старик. Среди учителей его узнал один только Ллер и удивился — ведь старца нужно было удалить тихо, а не приводить на общее собрание. Тем не менее, Ллер почувствовал дрожь надежды. А вдруг Певчая Птица снова запоет.

Абсурдное желание — он ведь слышал, как чудовищно его песни изменили голос Фииммы. Тем не менее, он надеялся. Ведь он знал голос Анссета, а тот, кто хотя бы раз его услышал, всегда испытывал по нему тоску.

Ррук говорила четко, но не пела. Этих слов она не желала доверять песне.

— Именно так я стала Песенным Мастером в Высоком Зале, — напомнила она собравшимся. — Никто обо мне не подумал, кроме Онна, который сам должен был занять мое место. Но именно случайность формирует Певческий Дом. Много-много лет назад был введен обычай, что мы предаемся на волю случайности, когда выбираем главного управляющего Домом, который оказался готовым в момент предыдущего Песенного Мастера из Высокого Зала. Случай призвал меня на этот пост, где моей обязанностью является защита безопасности Певческого Дома.

Только речь идет не только о безопасности. Стены Певческого Дома не затем сложены из камня, чтобы сделать нас мягкотелыми. Их выстроили из камня, чтобы сделать нас сильными. Но, с течением времени, что-то должно измениться. Иногда, что-то обязано случиться, даже если это можно предотвратить. Иногда мы сами должны впустить в Певческий Дом нечто новое.

Только лишь теперь Ллер заметил Фиимму, сидящую в дальнем углу, единственную ученицу в зале.

— И вот произошло нечто новое, — сообщила Ррук и кивнула девочке, которая покорно ждала. Она казалась перепуганной, но не потому, что проявляла страх, но потому, что не показывала по себе ничего, когда медленно поднялась и вошла на сцену.

— Пой, — приказала Ррук.

И Фиимма запела.

А когда ее песнь умолкла, учителя были тронуты до глубины души. И они не могли сдержаться. Они запели ей ответ. Ибо, вместо детской невинности и простоты, вместо обыкновенной виртуозности, песнь Фииммы достигла таких глубин, которых большинство присутствующих никогда не познала. Она извлекла из них такие чувства, которых сами они никогда еще не открывали. Фиимма пела так, словно она была старше, чем сама Земля, словно вся боль тысячелетий человеческой истории прошлась по ней и оставил на ней шрамы, но вместе с тем оставила ей мудрость и надежду.

Потому они запели ей то, чего не могли сдержать в себе; они спели свое восхищение, свое изумление, свою благодарность; но прежде всего, они пропели свою собственную надежду, подпитанную ее песнью, хотя перед тем совершенно не знали, что им нужна надежда; до сих пор они и не знали, что до сих пор отчаиваются.