И это действовало. Киарен с мажордомом остались практически неизвестными во всей империи, зато Анссет завоевал славу, способную сравниться со славой Майкела и Рикторса. И хотя никто уже не слышал, чтобы он пел во дворце, как раньше, его все так же называли Певчей Птицей, Соловьем, и люди его любили.

Только он не был по-настоящему счастливым, несмотря на смех и тяжелый труд. В день отъезда, Эссте отвела его в сторону, чтобы поговорить.

— Мать Эссте, позволь мне ехать с тобой, — попросил Анссет.

— Нет, — ответила та.

— Мать Эссте, — повторил он, — разве не задержался я на Земле достаточно долго? Мне девятнадцать лет. Я должен был вернуться домой еще четыре года назад.

— Четыре года назад ты мог вернуться домой, Анссет, но сейчас не можешь.

Парень прижал лицо к ее рукам.

— Мама, я нашел тебя буквально за несколько дней перед выездом из Певческого Дома. Лишь сейчас я провел с тобой целый год. Не покидай меня снова.

Эссте вздохнула, и в этом вздохе прозвучала песня любви и печали, Которую Анссет услышал и понял, но не принял.

— Я не хочу печали. Хочу вернуться домой.

— И что бы ты там делал, Анссет?

Об этом он не подумал, хотя, где-то в самой глубине души и знал, что правда будет болезненной, а в последнее время он старался избегать боли.

Что бы он там делал? Петь он не мог, следовательно, не мог и учить. Он правил всем светом и помогал управлять империей — удовлетворился бы он ролью Слепца, ведущего мелкие дела Певческого Дома? Там он был бы бесполезным, и, вдобавок ко всему, ему неустанно пришлось бы вспоминать все, что утратил. Поскольку в Певческом Доме нельзя было избежать песни; дети пели в коридорах, музыка вытекала из окон на двор, шептала в стенах и деликатно вибрировала в камнях под ногами.

Анссет страдал бы даже сильнее, чем Киарен, ведь она, по крайней мере, никогда не пела, то есть, и не осознавала, чего ей не хватает. Для немого лучше жить среди других немых, где никогда он уже не станет тосковать по утраченному голосу, и где никто не заметит его молчания.

— Я бы ничего не делал, — ответил Анссет. — Только любил бы тебя.

— Я это запомню, — сказала Эссте. — Всем своим сердцем.

Песенный Мастер крепко обняла Анссета и снова заплакала, потому что они расставались — при нем ей не нужно было сохранять Самообладание.

— Прежде, чем я уеду, хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

— Что только пожелаешь.

— Я хочу, — сказала Эссте, — чтобы ты пошел вместе со мной проведать Рикторса.

Лицо Анссета застыло, он отрицательно качнул головой.

— Анссет, он уже другой человек.

— Тем более, я не обязан его видеть.

— Анссет, — сурово произнесла Эссте, а тот ее слушал. — Анссет, в тебе имеются места, которых я не могу излечить, и есть такие места в Рикторсе, которых я тоже не могу излечить. Его ранила твоя песня; тебя оскорбило его вмешательство в твою жизнь. Тебе не кажется, что ты сможешь вылечить то, чего не могу я?

Анссет молчал.

— Анссет, — повторила Эссте тоном приказа. — Ты же знаешь, что до сих пор любишь его.

— Нет, — возразил юноша.

— Анссет, ты никогда не любил наполовину. Ты давал без ограничений и принимал без каких-либо условий, и ты не мог все это отбросить лишь потому, что это доставило тебе боль.

И она медленно повела юношу в покои Рикторса. Тот стоял у окна и глядел наружу, как давно уже стало для него привычным. Он высматривал птиц, садящихся на лужайки.

Прошло несколько минут, прежде чем он обернулся. Вначале увидел только Эссте и улыбнулся. Затем увидел Анссета и нахмурился.

Несколько минут они молча глядели друг на друга. Оба ожидали возврата страшных эмоций, но те не вернулись. Остались только печаль и жалость, воспоминания о дружбе и боли, но сама боль исчезла, а угрызения совести как-то затерлись. Анссет с изумлением открыл, что практически не испытывает ненависти, потому подошел поближе к Рикторсу, а тот подошел к парню.

Я уже не буду твоим приятелем, как раньше, без слов сказал Анссет этому мужчине, с которым теперь был одинакового роста, ведь сам он вырос, зато Рикторс сгорбился, усох. Но я буду твоим приятелем так, как только смогу.

В висящем между ними молчании, глаза Рикторса, казалось, говорили то же самое.

— Привет, — заговорил Анссет.

— Привет, — ответил ему Рикторс.

Больше ничего они и не говорили, ведь нечего и не было сказать. Но когда Эссте вышла из комнаты, мужчины вместе стояли у окна и глядели на охотящихся ястребов, выкрикивая предостережения птицам, которые отчаянно пытались сохранить свою жизнь.

Рикторс умер тремя годами позднее, весной. В своем завещании он просил, чтобы империя признала Анссета его наследником. Это казалось естественным, ведь детей у Рикторса не было, а с Анссетом его объединяла легендарная любовь. Таким вот образом Анссет получил корону и правил в течение шестидесяти лет, пока ему не исполнилось восемьдесят, всегда с помощью Киарен и мажордома; в личной жизни они все считали себя равными, хотя корону носил Анссет.

Их любили той любовью, которую никогда не смогли обрести Майкел и Рикторс, у которых было множество врагов. Постепенно, рассказы об Анссете, Майкеле, Рикторсе, Киарен и мажордоме расходились все шире; они превратились в миф, в котором люди находили опору, поскольку он был правдивым. Эту историю рассказывали не на публичных собраниях, где восхваление повелителей империи было частью политики, но в частных домах, где взрослые удивлялись страданиям великих людей, а всякий ребенок мечтал сделаться Певчей Птицей, любимой всеми, и в один прекрасный день занять в качестве императора золотой трон в Сасквеханне.

Эти легенды развлекали Анссета, поскольку их так раздували во время устных пересказов, и они трогали Киарен, поскольку представляли собой отражение любви простых людей. Но они ничего не изменили. В самом центре управления, окруженные проблемами тысячи миров, они вместе создали семью. Встречались ежевечерне, мажордом с Киарен как муж с женой, Эфраим — как старший сын, и Анссет — как дядя, который так и не женился, и который вел себя словно старший брат, который игрался с детьми и беседовал со взрослыми, но потом один уходил к себе в спальню, куда семейный шум доходил приглушенно, как бы с большого расстояния.

Вы принадлежите мне, но и не принадлежите мне, говорил Анссет. Я принадлежу к вам, но вы практически не видите этого.

Он не был несчастным.

Но он не был и счастливым.

— Нехорошо сваливать нам нечто подобное на голову, — терпким тоном заметила Киарен.

— Если ты надеешься на то, что кто-то из нас двоих примет корону, то разочаруешься, — прибавил мажордом.

— Я не дал бы тебе корону, даже если бы ты сам попросил, — с улыбкой возразил на это Анссет. — Я старею, а ты ведь еще старше. Так что, иди к черту. — Он повернулся и глянул в другой конец помещения, где Эфраим разговаривал с двумя братьями, держа на руках самого младшего внука. — Эфраим, — позвал Анссет. — Хочешь стать императором?

Тот рассмеялся, но потом увидел, что Анссет совершенно не шутит. Подошел к столу, за которым сидели его родители и дядя.

— Ты серьезно? — спросил он.

— Ты готов? Я выезжаю.

— Куда?

— Какое это имеет значение?

— Ой, не надо этих тайн, — вмешалась Киарен. — Ему кажется, будто бы Певческий Дом сохнет от тоски по нему.

Анссет все еще улыбался, все еще следил за лицом Эфраима.

— Ты и вправду собираешься отречься?

— Эфраим, — бросил нетерпеливо Анссет, — ты чертовски хорошо знаешь, что когда-нибудь станешь императором. Сколько моих детей ты здесь видишь? А теперь я снова спрашиваю: ты готов?

— Да, — очень серьезно ответил тот.

— Когда Майкел отрекся, это заняло у него всего пару недель. Я не буду тянуть так долго. До завтра.

— Зачем так быстро? — вмешалась Киарен.