— Я поговорю с Майкелом о тебе.

— Он знает, что я здесь. И, как я слыхал, ему не терпится встретиться со мной.

— Я же сказал, что поговорю.

Управляющий повернулся на месте и вышел — скорый и драматический уход; только драма была совершенно испорчена, когда его догнал голос Анссета, вежливый и громкий настолько, будто мальчик нашептывал ему на ухо: «Спасибо». В этом «спасибо» были уважительность и благодарность, так что Управляющий и сердиться-то не мог, впрочем, у него не было и мысли сердиться. Мальчик явно собирался уступить ему. Явно.

Управляющий направился прямо к Майкелу, он был один из многих, кому это было позволено, и сказал, что Певчая Птица уже на месте и с нетерпением ждет встречи, что это и вправду очаровательный мальчик, хотя чуточку и упрямый, на что Майкел ответил: «Вечером, в десять», после чего Управляющий вышел, дал указания своим людям, что и когда делать, отрегулировав весь распорядок, нарушенный данной встречей, а потом до него дошло:

Он сделал именно то, чего желал мальчик. Он сам все переделал, чтобы ему угодить.

Я теряю класс, сказал он сам себе, чувствуя, как холодеет внутри.

Ненавижу малого сукина сына, сказал он себе позднее, когда запылали щеки.

В контракте было сказано, что мальчик будет здесь шесть лет. Управляющий подумал про эти шесть лет, и ему показалось, что это ужасно долго. Чудовищно долго!

Во дворце не было музыки.

Наконец-то Анссет понял это, и ему стало легче. С тех пор, как он прибыл сюда, что-то его давило. И дело было даже не в том, что дворцовая охрана подвергла его обыску, даже не в том, что ему казалось, что его затянуло в машину и перемалывает… Мальчик понимал, что все здесь будет совершенно иным, и хотя все было странным, по сравнению с жизнью в Певческом Доме, ничего нельзя было бы назвать «неправильным». Анссет был очень далек от космополитического взгляда на вещи, но и сам Певческий Дом никогда не позволял ему думать, будто здесь все «правильно», а в любом другом месте — нет. Скорее уж, Певческий Дом был для мальчика родным, а вот тут все было чужим.

Но вот полное отсутствие музыки… Музыка была даже в Богге, даже в ленивом Степе были свои песни. Здесь же искусственный камень, который был крепче стали, практически не проводил звуков; мебель молча воспринимала садящиеся на нее тела; слуги тихонечко бежали по своим делам, гвардейцы тоже были бесшумными; звучали только машины, но даже их шум был приглушен.

Во время его поездки в Богг и Степ рядом с ним была Эссте. Некто, кому мальчик мог петь, и который мог понимать значение его песен. Некто, чей голос был полон тщательно контролируемых модуляций. Здесь же все были такими грубыми, такими неотрегулированными, такими безразличными к другим.

И Анссет чувствовал тоску по дому, когда водил пальцем по теплым камням, столь не похожим на холодную скалу стен Певческого Дома. Мальчик тихонько гудел, но здешние стенки поглощали звук, ничего не отражая. И еще, ему было жарко. Это тоже было неправильным. С трех лет он рос в довольно-таки прохладном здании. Это же место было настолько теплым, что мальчик мог бы спокойно сбросить одежду, и все равно ему было бы жарковато. Как здешние приспосабливаются к этому?

Его беспокойство не уменьшилось даже после того, как он остался один после того, как раболепный слуга провел мальчика в комнату и сообщил, что теперь она принадлежит ему. Здесь не было окон, на двери не было никакого устройства, чтобы Анссет смог сам открыть ее. Оставалось только ждать, но он не пел, так как не был уверен, что его кто-нибудь не подслушивает — об этом Рикторс Ашен предупреждал чаще всего. Мальчик молча сидел и прислушивался к отсутствию музыки во дворце, не желая делать ничего, пока не встретится с Майкелом, не зная, правда, когда это произойдет, да и вообще, случится ли такое, раздумывая над тем, а не оставить ли это место, где он мог бы быть и Глухим.

Нет.

Это тоже неправильно.

Музыка здесь есть, понял Анссет. Только она была какофонией, а не гармонией, потому-то он сразу ее и не распознал. В Степе и Богге настроения этих городов были униформированными. Хотя у каждого индивидуума и были свои собственные песни, все они лишь варьировали общую тему, и все они сливались вместе, чтобы дать городу его неповторимое чувство. Здесь подобной гармонии не было. Один только страх и недоверие, и до такой степени, что не было даже пары голосов, которые бы пели совместно. Все было так, как будто мелодии разговоров, мыслей, свободного выражения чувств каким-то образом могли опаснейше скомпрометировать человека, подвести его к краю смерти и мрачного ужаса. Так что во дворце имелась музыка, вот только можно ли было называть это музыкой.

Какое же мрачное место уготовал Майкел для себя! Как мог кто-либо жить в подобном глухом молчании и боли!

Но, возможно, подумал Анссет, для них самих это болью и не было. Возможно, что так живут во всех мирах. Может статься, лишь на Тью, где есть Певческий Дом, голоса обучают встречаться и смешиваться в гармонии.

Мальчик думал о мириадах звезд, о планетах, что были у каждой их них, и на каждой из этих планет были люди, и никто из них не знал, как петь или слышать песню другого человека.

И это было кошмарно. Анссет изгнал из головы подобные мысли. Вместо этого он вспомнил про Эссте, и с воспоминанием пришло чувство интереса к тому, что же находилось в нем самом, то, что наставница заставила вложить. Вспоминая ее, он даже не видел лица Эссте — слишком сразу оставил он ее, так что сейчас она была для него только духом. Вместо того, он слышал ее голос, слышал ее хрипловатый по утрам голос, силу в самых обычных ее высказываниях. Вот она никогда бы не чувствовала себя беспокойной. Она бы не позволила простенькому голосу Управляющего заставить ее сказать больше, чем хотелось бы ей самой. И если бы она была тут, я бы не чувствовал себя так…

Если бы она была тут, она не позволила себе испытывать подобные чувства. И раньше случалось, что у Певчих Птиц были сложные назначения. Эссте, которую он любил и которой доверял, прислала его сюда. Значит, он был здесь нужен. Следовательно, нужно будет искать способы, чтобы выжить, заставить дворец пользоваться его песнями, а не думать о том, как бы оказаться снова в Певческом Доме. Именно для этого его и обучали. Он был обязан отслужить здесь, и только лишь потом, когда за ним приедут — вернуться обратно.

Дверь откатилась в сторону, и в комнату вошли четыре охранника. На них была уже другая униформа, чем на тех, кто обыскивал мальчика. Эти говорили мало, достаточно лишь, чтобы приказать Анссету раздеться. «Зачем?» — спросил тот, но вошедшие ничего не отвечали; они только ждали, ждали до тех пор, пока мальчик не отвернулся и сбросил с себя одежду. Одно дело, когда ты находишься голым среди других детей в туалете или душевой, и совсем по-другому, когда раздеваешься перед взрослыми людьми, у которых нет никакой другой цели, кроме как смотреть. Новые охранники осматривали каждую складочку на теле Анссета, и этот новый осмотр, который вовсе не был грубым, тоже не доставлял удовольствия. Но эти были исключительно откровенны с ним, никто еще до сих пор не вел с ним так, особенно один, ощупывающий его гениталии, разыскивая в них какие-то совершенно непостижимые умом тайны — Анссет при этом не думал ни о чем, лишь бы быть подальше от этих людей — держался за них чуточку дольше, чем было нужно, чуточку нежнее. Анссет не знал, что это значит, но ощущал, что хорошего здесь нет. Внешне лицо этого мужчины было совершенно спокойным, но когда он заговорил с другими, Анссет отметил дрожь, тщательно скрываемую страсть, отразившуюся в модуляциях его краткой речи, и они наполнили мальчика страхом.

Но затем все закончилось, и охранники отдали мальчику его одежду, после чего вывели его из комнаты. Они были высокими, они нависали над ним, а тот чувствовал себя не в своей тарелке, он не поспевал за ними и боялся попасть им под ноги, между их ног. Он боялся, скорее, того, что они при этом рассердятся, чем того, что их ноги могут его поранить. Анссет при этом сильно вспотел — ему было жарко, потому что он чуть ли не бежал и потому, что был до предела напряжен. В Певческом Доме его Самообладание было непоколебимым, с ним могла справиться только Эссте. Но ведь там все было ему знакомо, он мог приспособиться к любым переменам, потому что те были ему хорошо известны. Здесь же он начал понимать, что люди действуют по различным причинам, что они могут вести себя совершенно по-иному или вообще беспричинно; и еще: