Но особенно подробно и образно хотелось ему рассказать буквально о каждом участнике боя — и о Жарикове («Это помощник командира отделения, ему 21 год, а дашь много старше, широкоплечий такой сибиряк, из колхозников, черноволосый»), и о Паршине («Это мой разведчик, автоматчик, тоже из колхозников, он поплотнее Жарикова, низкорослый, белобрысый»), и о Федорове («мой переводчик, из Московской области, десятилетку едва успел кончить, совсем молодой, с 1926 года, а по-немецки чешет — будь здоров»), и о Мазурове с Никитиным («Они земляки, оба из Курской области, здоровые такие ребята. Когда в Чорткове немецкий Т-4 в каток нашей «тридцатьчетверки» снарядом шуганул, Мазурова, как птичку, взрывной волной с брони снесло, а он тут же вскочил обратно…») Косясь на меня, Подгорбунский, перейдя на «ты», все чаще ворчливо говорил: «Ты пиши, пиши, а то позабудешь и напишешь что-нибудь не так, а ребятам будет обидно. Напишешь, например, что Никитин брюнет, а он вовсе белобрысый, и ребята смеяться будут. Выйдет вместо славы одна неприятность»…
Но вот, наконец, дело дошло и до описания рейда на Бучач. Подполковник Колтунов был прав — операция эта была незаурядная, и я приведу здесь полностью эту часть рассказа Подгорбунского.
— Когда Чортков был взят, нам дали отдых до утра двадцать четвертого марта. Мы были очень довольны, что все остались целы, ведь это прямо-таки удивительное дело для такой трудной операции — остаться всем живыми. Проверили материальную часть, выпили трофейного вина, закусили и легли спать. Вдруг в полночь меня будят, зовут к самому комбригу. Встречает меня полковник и говорит: «Благодарю, Подгорбунский, за находчивость и решительность в бою, это тебе не забудется, а сейчас вот новая задача: разведать правый фланг в направлении на запад, вплоть до города Бучач, и постараться захватить его. Дело трудное, потому тебе и поручаем». Я вспомнил, где этот Бучач, и поразился, — это же за многие десятки километров! Сел за карту, стал мудровать. В три часа разбудил своих робят. А полковник все не спит, опять вызывает, напутствует: действуй, говорит, осторожно, есть основания опасаться, что с этого направления подходит танковая дивизия СС «Адольф Гитлер». Старая знакомая — мы с ней с самой Курской дуги воюем…
Выехали мы за передний край еще затемно. Сильный ветер, небо — без единой звезды. Проскочили по холодку большаком до одного местечка. Влетели туда — тишина. Немцев нет. Расспрашиваем местных жителей, они говорят: «Тут вчера шли ваши танки, так их немного дальше по большаку, километрах в пяти, обстреляли…»
Соображаю: это шла 1-я гвардейская танковая, наносила удар на Чортков. С немецкой обороной она не связывалась, ей было важно добраться до города. Значит, гитлеровцы тут могли задержаться. Принимаю решение: свернуть с большака на проселок, так будет безопаснее. А дальше видно будет.
Немного потеплело, и сразу лег туман. И без того темно было, а тут ну, ни зги не видать. Едем — едва дорогу разбираем. Вдруг впереди вижу вспышку, другую, третью… Так и есть! Немецкий танк стоит в засаде. Они услышали шум наших моторов, решили, конечно, что мы едем по большаку, и бьют наугад вдоль него, а мы движемся в полной безопасности параллельным проселком. Вот так!.. Подошли поближе, кричу через люк механику: «Пора! Давай!» Васильченко, не торопясь, прицелился по вспышкам и зажег немецкий танк. Выстрелы прекратились. Мы прислушались — тихо. Значит, здесь стояла только одна машина. Но на всякий случай продолжаем идти проселком. Как говорят старики, береженого бог бережет…
Проехали еще десять километров. Светлеет. Туман спал. Вдруг впереди тарахтит по большаку подвода, а на подводе пятеро немцев. Они увидели нас, повернули — и через раскисшую пашню к реке. Танками туда идти рискованно, можно увязнуть. Пристрелить жалко — хочется пленных добыть. И вот мы за ними бегом. Целый километр бежали. Они открыли огонь, мы отвечаем, но бьем осторожно, чтобы не попортить их. Все ж таки один напоролся на пулю, другой убежал, а троих мы сгребли. Из этих трех один был в офицерской фуражке, и знаки у него — череп и кости, значит, эсэс, а те двое — вроде так себе, обыкновенные солдаты в пилотках и маскировочных халатах, но на войне по одежде о человеке судить не положено — мало ли кто как одеться может!
Ну, мой Федоров тут же начинает допрос. Поговорили мы с ними откровенно, скажешь, мол, неправду — душа из тебя вон, сам понимаешь время военное. Мой эсэс сразу понял и тут же раскололся: мы, говорит, все трое — офицеры из дивизии «Адольф Гитлер», вели разведку. «А что в Бучаче?» В Бучаче, говорит, полным ходом идет эвакуация тылов дивизии, грузятся в эшелон. Стоит заслон — два танка, четыре орудия и пехота. Я его еще раз предупреждаю русским языком: если соврал — голова с тебя долой, поеду в Бучач, сам проверю и в случае чего тебя найду. Побледнел мой эсэс, но клянется, что чистую правду сказал. Я посадил этих трех голубчиков на танк к Висконту и отправил их в разведотдел корпуса, а Висконту сказал: «Смотри, отвечаешь за этот трофей головой, чтоб никаких там несчастных случаев в пути не было. И возвращайся быстрей, догонишь меня на подступах к Бучачу».
Иду дальше одним танком. На броне со мной одиннадцать автоматчиков и один сапер; петляем проселками, оврагами, большак все время держим под наблюдением. Два раза перехватывали колонны грузовиков и подвод, малость подавили их и постреляли. Немцы разбегались, но мы их уже не ловили: торопились в Бучач. Километра за три до города сделали небольшой привал в лесочке, ждем Висконта, а тем временем мои сорванцы Никитин, Ныриков, Сидоров и Жариков отправляются в пешую разведку. Пошли они лощинкой к реке, оттуда пробрались в город, поговорили с жителями, сами осмотрелись. Возвращаются — подтверждают: не соврал эсэс, действительно стоят в засадах два легких танка и четыре орудия, а на станции грузится в эшелон понтонный батальон. Жариков даже рассмеялся: не тот эсэс нынче пошел, разве в сорок первом году такие были? Его, бывало, хоть стреляй — никогда правду не скажет…
Тут подъехал Висконт, он нас по следу гусениц нашел. Привез приказ: ворваться в город, занять переправу и удержать, а если подойдут крупные силы противника, — переправу уничтожить и отойти. Принимаю решение: с танком Васильченко врываюсь в город, а Висконт делает панику, ведя огонь с разных позиций по кладбищу, где стоит немецкая артиллерия, — пусть думают, что город атакует целая бригада!.. Так и сделали.
Висконт подавил пушки, а Васильченко с ходу зажег оба легких танка для его пушки это была нетрудная работа. Мчимся прямо на вокзал, хотелось перехватить эшелон, но он мне только хвост показал. Такая меня взяла досада, и сказать невозможно.
Летим к переправе — слава богу, цела. Немцы ее минировали, но взорвать не успели. Выставляю караул, а сам с танком к зданию жандармерии: жители говорили, что там в подвале — заключенные. Оставил двоих автоматчиков у танка, а с остальными в помещение и прямо по лестнице — в подвал. Смотрю, дверь заперта, но в ней ключ торчит… Наверное, хотели вывести заключенных на расстрел, да услышали шум нашего танка и драпанули. Может, дверь минирована?.. Глянул мой сапер, нет, говорит, можно открывать. Распахнул я дверь, а там людей столько набито, что они только стоять могут, так прямо на меня крайние и упали. Многие уже без чувств: дышать там нечем.
Кричу: «Кто здесь коммунисты, выходи!..» Выходят тридцать человек… Подгорбунский сделал паузу, достал из кармана затрепанный блокнот, полистал его и строго сказал: — Ты пиши, пиши — это же для истории!.. Серебровский, Грицан, Татамель, Коробовский, Крупец, Чековец, Канатеев, Шандурский, Орлова, — я этим людям дал сразу винтовки, брошенные гитлеровцами, и сказал: теперь вы отвечаете перед советским командованием за порядок в городе, а комендантом у вас пока что будет мой ординарец Власов. Они к нам — целоваться, обниматься, плачут, а я им говорю: потом, потом будем обниматься, а сейчас начинайте прочесывать город — улицу за улицей, может, где-нибудь гитлеровцы притаились… Потом собрал митинг, сказал населению речь, так, мол, и так, гитлеровцы изгнаны отныне и во веки веков, и теперь будет у вас Советская власть… — Подгорбунский тихо рассмеялся: — Вот бы сказали мне до войны, что я буду на митингах говорить, — ни за что бы ни поверил. Чему только солдат на войне не научится!..
