Ну, на следующий день подошли еще три танка, их привели Шляпин, лейтенант, командир взвода, высокий такой, русый парень, сам из колхозников, Лисицкий, лейтенант, комсомолец, красавец парень, награжден орденом Отечественной войны и орденом Красной Звезды и еще один командир, его фамилию я запамятовал. Стали в засадах у переправы. С ними пришел взвод мотострелков. Стало наше положение совсем крепкое. Меня вызвали к начальству докладывать. А докладывать всегда приятно, когда есть, что сказать: у нас опять никаких потерь, а мы уничтожили три танка, сорок автомобилей, захватили восемь тягачей, четыре пушки и три склада с разным добром. В общем, я до самого Катукова дошел со своим докладом — он был у Днестра. Там с переправой дело не ладилось. Командарм слушает, хитро так улыбается, не поймешь — верит или не верит. Говорит: «Мы тебя проконтролируем». Ну, я контроля не боюсь. Потом он вдруг говорит: «Слушай, товарищ Подгорбунский. Видишь, у нас трудности с переправой. Наш понтонный парк из-за распутицы отстал. А мне начальник армейской разведки доложил, что тут совсем недалеко, в деревне, находится немецкий понтонный парк. Будь добр, уведи его у немцев. И учти — работа сдельная, за нами не пропадет». Ответ мой был короткий: «Будет исполнено».

В ту же ночь я со своей ротой ушел на задание. Чтобы не заблудиться, взял в проводники верного человека у местных жителей. Пробрались глухими тропами через боевое охранение противника, ворвались в деревню с тыла, обрушились на фашистский гарнизон. Прицепили к нашим танкам трофейные понтоны и со скоростью сорок километров в час — к той переправе через Днестр, где я встретил Катукова. Сразу понтоны на воду, и готово. Командарм увидел меня, остановил: «Сделано хорошо. Благодарю!..»

Подгорбунский потянулся и вытер пот со лба. Он устал рассказывать, это занятие утомляло его: «Все время боюсь забыть что-нибудь самое важное, признался он мне, — поэтому становлюсь болтлив, как старый хрыч. Но ты записывай, записывай все это — убьют меня, некому больше рассказывать будет про наши бои. Одна надежда на ротного писаря Фоменкова — он наш гроссбух ведет. Ты его почитай, но ведь у него там что? Одна статистика, а для души ничего нет… А сейчас давай выпьем шампанского вдовы Клико, говорят, им еще Пушкин баловался, а нам сам бог велел. Мне его в наследство танковая дивизия «Адольф Гитлер» оставила. Пойдем в хату лесника, там моя хаза, или, по-военному сказать, штаб-квартира…

На другой день я проснулся поздно разбуженный какими-то веселыми криками, доносившимися со двора. Выглянув в окно, я увидел, как разведчики, увешанные орденами и медалями, ловили пчелиный рой, вылетевший с соседней пасеки, — их руки истосковались по мирным занятиям. Стояло яркое, безмятежное летнее утро. Земля подсыхала после обильного дождя. Над широкой поляной звенел жаворонок. Хмурый лесник, ругаясь вполголоса, разбирал кирпичный очаг, который гитлеровцы сложили у стены его хаты, под склоном соломенной крыши, — им было наплевать, что солома могла загореться, спали они не в хате, а в своих фургонах…

Подгорбунский сидел у стола и стругал своей финкой очередную палочку. Увидев, что я проснулся, он протянул мне толстую, прочно переплетенную тетрадь.

— Вот он, гроссбух Фоменкова… Может, пригодится тебе? Романтики, конечно, маловато, зато точность какая!..

Я взял в руки тетрадь. Она и впрямь велась, как какой-то бухгалтерский гроссбух — в ней были и дебет, и кредит, только объекты этого учета необычны: речь шла о человеческих жизнях, и за каждой строчкой были какие-то драматические, иногда горестные, иногда радостные события.

Фоменков, видать, был очень исполнительным и трудолюбивым человеком, и он подбивал итоги после каждой операции. Сводка выглядела так:

В этом гроссбухе аккуратно регистрировалось выполнение каждого боевого задания. Мое внимание привлекла одна из записей:

Эти цифры показались мне невероятными, и я потом откровенно сказал об этом командиру роты. Он неохотно откликнулся: «Верить или не верить — ваше дело. Но это официальная отчетность роты. Я не поручусь, конечно, за каждую цифру, но, в общем, наша статистика очень точно отражает дух тех чертовых дней.

Сколько живы будем, мы их не забудем. Я до сих пор не понимаю, как тогда выстояли… Вероятно, именно потому, что наши люди делали то, что теперь отражено в этой невероятной статистике…»

Я долго беседовал с Подгорбунским и другими, оставшимися в живых, участниками этой операции и вот могу теперь о ней рассказать…

Разведчики отдыхали после своего удачного рейда на Бучач в Чорткове, когда был получен приказ — срочно прибыть в Городенку. Там в десять часов вечера 28 марта Подгорбунскому командование поставило новую задачу обогнать ведущую наступление 21-ю гвардейскую механизированную бригаду, выйти на Эзержаны; следовать далее, ведя разведку и нанося удары по тылам противника, и достигнуть Станислава. Задача была очень ответственная противник усиливал сопротивление, подтягивал резервы, и разведчикам предстояло проявить всю свою находчивость, изобретательность и энергию, чтобы успешно выполнить приказ.

На этот раз в распоряжение Подгорбунского были предоставлены танки лейтенанта Шляпина и Лисицкого, с которыми он познакомился и подружился в Бучаче: Висконт к этому времени был назначен командиром роты, а у Васильченко танк получил повреждение. Автоматчики и саперы были те же, что и раньше; в общем, это был хорошо сработавшийся, дружный отряд.

Вначале все шло как по маслу. Разведчики обогнали 21-ю бригаду, которая вела бой у Незвистки, саперы под прикрытием темноты сняли мины, установленные гитлеровцами на большаке, и оба танка на большой скорости внезапно ворвались в расположение противника, ведя частый огонь. Автоматчики, сидевшие на броне, тоже стреляли во все стороны. Так, с шумом и треском, и промчались через вражеский передний край. За танком Подгорбунского проскочили еще пять боевых машин танкового полка. Они завязали бой в глубине обороны противника, а разведчики на максимальной скорости умчались вперед и ворвались было в Эзержаны. Но там их встретил организованный огонь, и сразу стало ясно, что тут повторение лихого рейда на Бучач не получится: гитлеровцы успели укрепить оборону и эшелонировали ее далеко в глубину…

Подгорбунский отвел отряд, послал танк Лисицкого в обход Эзержан, а сам с танком Шляпина и автоматчиками, рассыпавшимися в цепь, завязал бой на подступах к местечку. Немцы вели огонь из четырех орудий и танка, стоявшего за домом. Шляпин меткими выстрелами из своей мощной пушки разбил два немецких орудия, третье — немцы бросили и убежали, но четвертое вело меткий огонь, — видать, там были опытные и храбрые артиллеристы. Уже был легко ранен помощник Подгорбунского, неоценимый разведчик Лукин, уже скользнул бронебойный снаряд по броне «тридцатьчетверки», он пробил запасный бак с топливом, но горючее, к счастью, не вспыхнуло…

Надо было во что бы то ни стало немедленно ликвидировать это проклятое орудие. И Подгорбунский сказал Лукину, который перевязывал свою рану: «Ну, Митя, сходишь с Ныриковым на пушку? Знаю, несподручно тебе, но боюсь, что он сам не сладит». «Есть сходить на пушку!» — ответил Лукин, и двое разведчиков, взяв гранаты и автоматы, пошли вперебежку вперед, ориентируясь на вспышки немецкого орудия. Сначала они шли по канаве, потом проскочили за дом. До пушки, которая вела поединок с нашим танком из засады, оставалось метров двадцать.