В соседнем отсеке стало немного тише, и оттуда подходили люди. Танкисты в кожаных шлемах, штабные командиры, на минуту оторвавшиеся от карт, корреспонденты, заехавшие сюда, чтобы проследить за развертыванием интересной операции, и даже маленькая Анюта, готовившая ужин командирам штаба, — все внимательно слушали генерала.
В сутолоке фронтовых будней редко выпадает случай обратиться ко вчерашнему дню, продумать, критически осмыслить пережитое. Может быть, именно поэтому Катуков говорил с таким подъемом, и беседа с командирским пополнением как-то сама по себе превратилась в интересную лекцию о тактике современного боя. Речь шла о практических выводах из первых боев с немцами.
— Поймите основное, — продолжал генерал, — ни один род оружия, кроме танков да еще, пожалуй, авиации, не требует такой обостренной инициативы и самостоятельности. С того момента, как вы получили боевой приказ, и до момента завершения боя каждый из вас действует на свой риск и страх. Там, на поле боя, ни я, ни мой начальник штаба ничем помочь вам не сможет. А обстановка меняется с каждым часом. И если вы сами не будете новаторами, если вы ограничитесь слепым выполнением приказа — заранее могу сказать: ничего хорошего не будет. А вы действуйте вот так, как, к примеру, действует у нас капитан Бурда, — не горячись, на рожон не лезь, трезво оцени обстановку, сам прими решение. А принял решение — не отступай от него, бейся до последнего, но свой замысел выполни. Количественного перевеса противника не опасайся. Умеючи можно и одному против десятка драться. Посмотрел, выскочил из-за бугорка, трахнул — обратно за бугорок. Выскочил левее, опять трахнул, снова за бугорок. Выскочил правее, опять трахнул. Так и дерись. И обязательно следи за товарищем. Ты его прикроешь он тебя. Если надо, спрячься, устрой засаду. Подпусти противника вплотную и разгроми. Да так, чтобы он опомниться не успел. Танковый бой требует молниеносных решений, запомните это! Примостившись в уголке «пещеры Лейхтвейса», я мысленно перебирал свои летучие встречи военного корреспондента с этим интересным человеком и командиром. Было немного досадно, что до сих пор ни обстановка, ни время не позволяли как-нибудь зацепиться за одну деталь, за одну операцию и раскрыть ее во всей полноте так, чтобы показать генерала и его танкистов во весь их богатырский рост.
(Необычайные и сложные обстоятельства, описанные им самим на привале, перед боем за Лудину Гору, что за Волоколамском — 9 января 1942 года.)
Незадолго до начала войны я был назначен командиром танковой дивизии, входившей в 9-й механизированный корпус генерал-майора Рокоссовского, — до этого командовал бригадой легких танков. Базировались: Шепетовка, Славута, Изяславль. Штаб — Шепетовка.
Когда познакомился со штатным расписанием — был потрясен до глубины души: ведь, если все это перенести с бумаги на поле, получится величайшая силища — 10 500 человек, вооруженных до зубов самой современной техникой.
Дивизия должна была иметь 375 танков — два танковых полка, мотострелковый, и артиллерийский полки и обеспечивающие подразделения. Но… технику эту нам обещали дать в июле. А пока что люди учились, используя легкие машины — БТ-2, БТ-5, БТ-7.[2]
И все же с первых же дней войны наши танковые войска проявили себя как грозная боевая сила, нанося контрудары по превосходящим силам противника. Наши танкисты сражались с величайшим героизмом и самоотверженностью.
На беду, весной я серьезно заболел. Меня оперировали в Киевском военном госпитале — на Печерске. И вот представьте себе такое: рано утром просыпаюсь от грохота зениток. Решил: учение ПВО. Вдруг входят нянечки с нарезанными полосками бумаги, начинают заклеивать окна крест-накрест. «Зачем?» — «Так велели…» Тут прибегает врач, мой друг, и шепчет: «Михаил Ефимович! Киев бомбили». — «Кто?» — «Немцы»… У меня температура 38 градусов, слабость. Все равно к чертям лечение, немедленно в дивизию!
Оделся, поехал в штаб округа. Узнал, что корпус в соответствии с мобилизационным предписанием уже выступил вперед на Ровно, Луцк, Ковель. Помчался догонять своих…
Основные силы моей дивизии уже дрались с немцами. Помните лаконичные сообщения Совинформбюро:
«На Луцком направлении в течение дня развернулось танковое сражение, в котором участвует до 4000 танков с обеих сторон. Танковое сражение продолжается».[3]
Ну вот в этом сражении участвовала и моя 20-я дивизия с тридцатью учебными танчишками. Но дрались наши люди отчаянно: каждый наш танк, хоть и учебный, разбил от трех до девяти немецких. А потом… Потом сражались как пехотинцы: стреляли из винтовок, у кого они были, дрались лопатами, гаечными ключами, ломами. И еще была у нас артиллерия, чудесная наша артиллерия. Какой ужас она наводила на фашистов!..
Я разыскал дивизию в районе Клевань, на так называемой старой границе. Здесь продолжались тяжелые бои. Обстановка сильно осложнялась: пока наш корпус двигался к Ковелю, гитлеровские войска наступали по параллельным дорогам на восток — они шли на Новоград-Волынский, Житомир, Киев. Дальнейшее продвижение вперед было опасно и, по сути дела, бессмысленно. Поэтому Рокоссовский отдал приказ: повернуть обратно, чтобы не оказаться отрезанными. К этому моменту Новоград-Волынский уже был с ходу захвачен гитлеровцами, и нам пришлось его отвоевывать. Фашистов выбили из города, но общая обстановка становилась все более грозной.
Дивизия отходила с боями через Южное Полесье. Тяжкое сражение выпало на нашу долю восточнее Новоград-Волынского. Мы сражались там десять суток перемололи 40-ю немецкую пехотную дивизию, она потеряла до семидесяти процентов своего состава. На выручку к 40-й подошла 42-я немецкая дивизия. Мы молотили и ее — она теряла по триста — четыреста человек в день. Но были немалые потери и у нас. Обстановка все больше осложнялась. Приходилось волей-неволей отходить.
В трудное положение мы попали в районе села Яблонное. К этому времени Рокоссовский уже уехал принимать командование армией, за него остался Маслов. Силенок у нас теперь было совсем маловато. Немцы нас обошли. В довершение всех бед гитлеровцы крупными силами вышли прямо на мой КП. Что делать? У меня под рукой — лишь остатки батальона связи да комендантский взвод. Я всех положил в оборону впереди КП — и солдат, и офицеров, с винтовками и пистолетами. Сам, тряхнув стариной, стал за командира роты. И вот так буквально ни с чем несколько часов отбивали атаки немцев, пока отходили наши полки. Мы удерживали проход шириной в 150–200 метров. Ночью отошли последними. Был большой риск, но зато удалось выручить нашу технику…
Отступили на несколько километров, заняли оборону в лесу — назавтра снова бой. Немцы прорвались справа, вышли на позиции артиллеристов. Мой командный пункт снова под обстрелом — по нему немцы били из двенадцати орудий. Удалось и на этот раз провести отход организованно, а главное спасти артиллерию, нашу главную силу. Командовал артполком расторопный майор Юров. У него оставалось всего тридцать орудий, но они били, быстро перекочевывая с одной позиции на другую, и гитлеровцам казалось, будто у нас сотни пушек.
И самое интересное — мы ведь не только оборонялись, но и наступали. Да-да, представьте себе, наступали! Помнится, во Владовке, где мы потеряли моего заместителя полковника Черняева, буквально стерли с лица земли батальон немецких юнкеров с их батареей, захватили два орудия, трактор, мотоциклы, велосипеды, лошадей, много автоматов. Расколотили там и много немецких танков.
Был у нас лихой командир броневика Куташев, его прозвали Драгуном. Так он, знаете, что сотворил? Разбил из своего броневичка немецкий танк и несколько орудий. Но еще более удивительный подвиг совершил он у Савлуков это был последний бой нашей дивизии…
К тому времени в строю у нас осталось лишь 4500 человек из 10 500, к тому же два батальона танкистов мы по приказу свыше отправили в тыл, чтобы не ставить в пешем бою под удар ценных специалистов, — в глубоком тылу уже началось формирование новых танковых частей.
Так вот у Савлуков снова на нашу долю выпало тяжкое испытание: прямо на мой КП вышли пять тяжелых немецких танков и бьют в упор. Тут я впервые за всю свою жизнь почувствовал, что такое быть на волоске от смерти. Спасло нас только самообладание и высокое воинское умение наших бойцов. Это может показаться невероятным, но я свидетельствую как участник и очевидец: мои артиллеристы выкатили на прямую наводку две свои пушки и двумя снарядами разбили два немецких танка, а наш Драгун — Куташев с дистанции в 300 метров уничтожил выстрелами из своего броневика еще два танка. Пятый, уцелевший, зажег его броневик, но Куташев все же каким-то чудом спасся.
Немецкая атака была отбита. Но когда все уже кончилось, признаюсь вам, тут уже мои нервы не выдержали. Подходит ко мне адъютант и говорит: «Товарищ полковник, вот сводка Информбюро, опять неважная: наши оставила Николаев». И я чувствую, что не могу больше дышать. Ушел в кусты и там один полчаса проплакал, как баба. Трудно было понять, что происходит, трудно было смириться со всем этим — разве такой войны мы ждали, разве к такой готовились? Я ни в чем не мог упрекнуть ни своих людей, ни самого себя — мы честно выполняли свой долг. И все-таки мы отступали дальше и дальше на восток. До каких же пор? Мы могли, конечно, остановиться на любом рубеже и не сходить с него, пока нас не убьют. Но это было бы самоубийство, не больше. А нам надо было продолжать войну, как бы горестно она ни складывалась на первом этапе…
И мы продолжали сражаться. Теперь во взаимодействии с 145-й дивизией генерал-майора Г. И. Шерстюка удерживали более или менее стабильный фронт севернее Малина — между Овручем и Коростенем. Там и держались, пока не пришел приказ об отходе за Днепр. Ну, а 19 августа меня вызвали в Москву и направили в глубокий тыл, на Волгу, на небольшую железнодорожную станцию. Там я должен был формировать новую танковую бригаду. Ей был присвоен четвертый номер. Танковые корпуса в то время расформировались из-за недостатка техники.
Костяк новой бригады составили прошедшие не менее тяжкий боевой путь, чем мы, танкисты 15-й танковой дивизии, она стояла у самой границы — в городе Станиславе, и на ее долю пришлись такие же испытания, как и на нашу…
