Его карие глаза потемнели. Я знаю, что он рассказал правду, — об этом случае мне говорили в штабе бригады. Но человеческого контакта у нас с Подгорбунским пока не получается: он весь как-то насторожился, взъерошился, ему, видимо, хочется поскорее отделаться от гостя, — выдать ему пять-десять солененьких деталей и распрощаться. Нет, надо подойти к нему с другого конца. Говорю, что у меня выдался свободный денек, и товарищи в штабе попросили сделать для разведчиков доклад — рассказать, как живет сейчас Москва…

Лицо Подгорбунского сразу меняется, расходятся складки, глаза веселеют, по губам скользнула какая-то неожиданная, полудетская усмешка:

— Да ну? О Москве?.. — Он зовет стоящего поодаль мальчонку в военной форме, с огромным пистолетом у пояса — я его сразу и не приметил. — Это мой адъютант… А ну, адъютант, живо собрать сюда весь взвод! — И, вложив два пальца в рот, Герой Советского Союза пронзительно свистнул.

Через минуту вокруг меня уже сидели разведчики Подгорбунского. Вскоре собралась и вся рота разведчиков — ею командовал старший лейтенант Соколов. Я рассказывал о Москве, о том, как выглядит сейчас город, чем живут москвичи, как работают предприятия, что говорит молодежь. Слушали внимательно с горящими глазами. Потом посыпались вопросы: «А какие театры открылись?», «Расскажите о третьей очереди метро», «А правда ли, что город начали освещать?», «Говорят, открыли рестораны?», «Что на канале Волга Москва?»

— Эх, хоть бы одним глазком повидать Москву! — вздохнул Подгорбунский. — Сестренка у меня там…

— После войны, — сказал кто-то.

— Смеешься! — откликнулся Подгорбунский. — Меня шесть раз пули жалели, думаешь, и в седьмой раз так будет? Нет, моя жизнь до мира не дотянется… Мне бы хоть до Германии дойти, надо там кое с кем рассчитаться, а там уж все… Вот так!

Завязался простой, человеческий разговор, Подгорбунский уже не позировал, не косил глазами на записную книжку корреспондента. Говорили о буднях сурового солдатского мира, в котором человек отрешен от привычного в прошлом гражданского бытия и ему трудно загадывать дальше, чем на один-два боя. Жизнь в этом мире — причудливое смешение поразительных воинских удач, описываемых потом в воинских реляциях, как подвиги, оголенной упрощенности человеческого существования, тоски по давно утраченному нормальному мирному бытию и спокойного до предела отношения к смерти.

Война всем надоела, и никто так не ждет мира, как солдат. И тем острее злоба на гитлеровцев, которые, уже проиграв войну, отказываются поднять белый флаг, и люди должны будут умирать, наверное, до самого Берлина.

Порой бывает трудно заставить разведчиков доставить в сохранности в тыл военнопленного. Захватишь эсэсовца целеньким, специально разъяснишь обращайтесь с ним осторожнее, он полковнику Соболеву, начальнику разведотдела армии, вот как нужен! Спросишь: «Поняли?» Ответят: «Поняли», а потом докладывают: «Несчастный случай произошел, упал эсэс на дороге и голову о камень разбил…» Начнешь проверять, оказывается, у конвойного эсэсовцы во время оккупации мать расстреляли или сестру изнасиловали и зарезали. За подобные случаи с военнопленными строжайше взыскивают вплоть до разжалования и отправки в штрафной батальон, но вот встречаются еще такие истории…

Сам Подгорбунский тоже, видимо, небезгрешен: из своих рейдов он привозит не так уж много пленных. «Вот в Лозовиках, говорят, вы уничтожили восемьдесят гитлеровцев, а в плен взяли только одного. Что так мало?» «Они руки не успели поднять», — отрезает командир разведчиков, и губы его твердеют, а в глазах опять зажигается недобрый огонек.

Я живу в землянке у разведчиков день, другой, третий. Постепенно мы начинаем лучше понимать друг друга. И вот уже Владимир Подгорбунский, «зовите меня лучше Володей, — говорит он, — я так больше привык», начинает попросту, без всяких фокусов, рассказывать о своей работе, — «о работе, а не о подвигах», — считает нужным он подчеркнуть.

Рассказывает он очень обстоятельно, с бесчисленными деталями, и в рассказах его всегда находится место для описания всех участников операции. Иногда это дается ему нелегко. Я вижу, что ему хотелось бы подчеркнуть свою собственную роль: «И вот я обрушился на них…», «Тут я навел на них панику…» Но тут же Подгорбунский спохватывается: «То есть, конечно, не я сам… Я сказал в смысле — наша группа». И начинает распространяться о мужестве своих бойцов. Чувствуется, что этот человек в душе все время воюет с самим собой — офицер Подгорбунский спорит с тем Подгорбунским, который в колонии правонарушителей слыл одним из неисправимых.

Я прошу его рассказать о знаменитом рейде на Бучач, которым он оказал огромную услугу всей армии во время форсирования Днестра.

Подгорбунский охотно соглашается, но рассказ свой начинает издалека: как в самом начале наступления, еще 20 марта, по указанию разведотдела корпуса, была сформирована и двинута вперед его разведывательная группа.

— Дали мне, как обычно, два танка и отделение саперов. Ну, и весь наш взвод, конечно, вошел в группу. Танкисты — те же, с которыми мы в Казатин врывались: Висконт Алексей, старший лейтенант, командир танкового взвода, парень лет двадцати трех, высокий такой, плотный, круглолицый, русый, за Казатин он получил орден Красного Знамени, а за эту операцию потом ему добавили орден Ленина, но вот не повезло парню: убили его вскорости. И Васильченко Николай, лейтенант, командир танка, такой невидный собой, щуплый, но воин лихой, за Казатин он имел орден Отечественной войны, за Винницкую операцию получил Красную Звезду — мы там с ним за Буг прорывались. Он и сейчас живой, воюет хорошо, добавили ему два ордена Красного Знамени и еще одну Красную Звезду, словом, скоро ордена вешать некуда будет… Автоматчиками командовал мой заместитель Лукин Дмитрий, старший сержант. Он был москвич, кончил десятилетку, 1922 года рождения, полный такой, среднего роста, спокойный парень, а погиб в скором времени самой что ни на есть трагической смертью. Я вам потом об этом обязательно расскажу. Был он тоже человек заслуженный — за Казатин получил орден Славы, а за эту операцию — Красную Звезду… Вы обязательно напишите про все их награждения: родители прочтут, им приятно будет!..

Подгорбунский помолчал, наверное вспоминая, не упустил ли чего важного, потом с той же обстоятельностью продолжал:

— Собрались мы на опушке леса у реки, в полутора километрах от деревни Константиново, собрались все: четырнадцать автоматчиков, восемь саперов да два танковых экипажа — еще восемь человек. Смотрю на них — хорошие, обстрелянные ребята, с такими не пропадешь; объяснил задачу: уходить вперед, находить уязвимые места, разведывать, доставлять в разведотдел контрольных пленных, врываться в немецкие тылы как можно глубже, где удастся, громить и подавлять противника. А главное — будем делать панику…

Людей рассадили по танкам так: двое саперов — впереди, у башни с миноискателями, остальные двое — на корме машины, там же и десант автоматчиков. Я сам еду с Васильченко впереди, на броне, у люка механика-водителя, чтобы удобнее было давать экипажу команду. На второй машине с Висконтом в такой же позиции — Лукин. Было это под вечер… Днем прошел дождь. Грязь такая, что даже танку трудно идти. А трава уже начала пробиваться. Но лес еще голый, только первые птицы пересвистываются. Небо было облачное, но тут тучи разогнало, и солнце у самого горизонта, такое чудное — красное, будто помятое. А в двух километрах бой, грохот. Ну, загадываю, дожить бы хоть до весны, когда эти ветви зеленью покроются. И даю команду — вперед!..

Вот так он и описывал весь пройденный путь, километр за километром, деревню за деревней, переправу за переправой, лощину за лощиной и холм за холмом, и я послушно записывал все это в блокнот.

Получалось очень длинно, Подгорбунский замечал это и начинал злиться, но от своего не отступал: боялся что-нибудь упустить. Ему хотелось рассказать обо всем — и о том, как разведчики врывались в деревни, как гусеницами танков крушили перехваченные обозы, как уничтожили двести девятнадцать повозок штаба 68-й немецкой дивизии, как сражались с немецкими танками, как брали пленных.