— Почему же вы не сказали мне этого сразу? — вскричала она. — О, mon ami,[141] вы должны быть со мной откровеннее. Я бы поехала с вами, хлопотала бы денно и нощно. Это было бы презабавно! Я свела бы с ума всех сенаторов-аболиционистов. Закружила бы голову мистеру Сэмнеру и мистеру Уилсону. И они писали бы книжки, посвящали бы их святой Марии Магдалине.
Ее так восхитила эта идея, что она закружилась по комнате, призывно сверкая глазами, хохоча и жестикулируя.
— Но одной ведь мне ехать нельзя, не так ли? — сказала она, садясь рядом с ним и, ласково гладя его по плечу. — Я должна там иметь какие-то светские связи, а для этого нужно время. И потом, я уже купила обратный билет на «Миссисипи».
— Значит, мы едем вместе, — ответил Картер. — Я ведь тоже — на «Миссисипи». Как это я не подумал взять вас с собой в Вашингтон? Экий дурак, право!
— Разумеется, mon ami. И это весьма прискорбно. Просто désespérant.[142]
Возвращение на Юг проходило у этих двоих приблизительно так же, как последние дни их поездки на Север, с тем отличием, что Картер меньше страдал от угрызений совести и держался повеселее. Деньги у Картера вышли, и он без стеснений попросил сто долларов в долг у миссис Ларю. Она очень мило раскрыла свой кошелек.
— К вашим услугам, мой друг, — сказала она. — Мне ведь нужно только на жизнь и еще на портних, чтобы быть comme il faut,[143] остальное — все ваше.
Бедному Картеру оставалось только сказать спасибо. Мягко и вкрадчиво миссис Ларю забирала его в свои ручки; и надо признать, что господство ее шло ему не во вред. Она отучила его, например, от грубых армейских привычек. Лили слишком любила мужа, чтобы делать ему замечания. А миссис Ларю, посмеиваясь, отучала его от непристойной божбы и бранила его всерьез, если он напивался. Она починила ему носки, привела в порядок обтрепанный галстук, велела прислуге почистить его мундир; и это было ему очень кстати после всех поездок и выпивок, потому что Картер принадлежал к той категории мужчин, — увы, весьма многочисленной, — которые, только лишь слабый пол перестанет печься о них, превращаются в оборванцев. Она больше с ним не кокетничала и не впадала в чувствительность, а вела себя так, как ведет жена после нескольких лет счастливой семейной жизни. Иными словами, была мила и заботлива, баловала, малость поругивала, любила, но не до безумия и обсуждала с ним только то, что находила нужным. Все шло у них мирно, совсем по-домашнему; они уже меньше таили свои отношения и реже впадали в панический страх, что их роман вдруг раскроется. Оба были бывалыми грешниками и потому сохраняли спокойствие духа. Между прочим, надо заметить, что терзания Картера были связаны только лишь с тем, что он нежно любил жену и считал, что грубо нарушил ее доверие; о том, что он поступает дурно в отношении миссис Ларю, он даже не помышлял и вообще мало думал о том, что хорошо и что дурно в этих вопросах. А потому, попривыкнув к своему положению, обрел и душевный покой.
Но, увидев жену, он снова утратил спокойствие. Они горячо обнялись, и казалось, что оба счастливы, но Картер жестоко страдал. Он старался избегнуть взгляда миссис Ларю, которая, стоя тут же, улыбалась с обычной приятностью. Его отвезли домой, уложили на мягком диване, окружили комфортом. Он по-прежнему был королем и богом в глазах своей верной жены. Но в душе был несчастнейшим из богов.
— Какие милые письма ты мне посылал, — шептала ему Лили, — так часто писал и так ласково. Они очень мне помогли.
Это немного утешило Картера. Он писал ей действительно часто и очень ласково. Он пытался таким путем искупить вину перед ней. И сейчас он был счастлив, что хоть этим был ей полезен.
— Дорогое мое дитя, — сказал он, — я рад, что тебе угодил.
И при этих словах так вздохнул, почти застонал, что Лили даже встревожилась.
— Что с тобой, дорогой? — спросила она. — Отчего ты так грустен? Тебе отказали в звездочке? Ну и пусть их. Я буду любить тебя еще крепче, чем раньше. Мы ведь знаем с тобой, что ты ее заслужил. И все равно будем счастливы.
— Прямого отказа не было, — сказал он, пользуясь случаем переменить разговор. — Возможно еще, что дело пойдет на лад.
— Вот и прекрасно! Значит, мы будем не только счастливы, но и богаты. И я еще больше буду гордиться тобой.
В минуты уныния Картер уже не раз передавал свой проступок на суд своей совести и пытался вынести себе оправдательный приговор. «А что прикажете делать, — спрашивал он, — если женщина липнет к вам, вешается на шею?» И отвечал, что почти что любой на его месте поступил бы точно так же, как он; не поддаться соблазну мог бы разве только аскет, религиозный фанатик, да и вообще отказывать женщине недостойно мужчины. Сейчас, искупая свой грех, он был очень нежен с женой, крайне внимателен, приносил ей подарки. Он был так виноват перед Лили! Ведь, откройся его проступок, его жена заболеет, быть может, умрет; и Картер усердно тратился ей на платья, целовал ее всякий раз, когда уходил из дому, ежевечерне дарил ей цветы. Бывало, что в полночь он поднимался с постели и часами шагал вокруг дома, отгоняя бродячих собак, мешавших ей спать своим лаем. Это был его долг перед ней, вериги, искупление грехов.
Картер теперь занимал ответственный пост в военной администрации города. Желая хоть как-то вознаградить примерного офицера за его отличную службу, командующий назначил полковника Картера на завидную должность — главным интендантом военного округа. Он получил большую прибавку жалованья в счет квартирных и прочих расходов по должности, а кроме того, ему был открыт доступ к иным, не столь официальным прибыткам, связанным с его высоким постом и многообразной деятельностью. Но Картер не извлекал из своей новой должности никаких незаконных доходов, и его приходо-расходные книги были всегда в порядке. Надо сказать, что при всем своем знании военной отчетности, умении образцово оформить денежный документ и почти бухгалтерской аккуратности в деловой переписке, Картер на самом деле не имел талантов дельца — иными словами, не умел делать деньги. Чувство воинской чести не позволяло ему кредитовать из казенных сумм спекулянтов (за что те, конечно, поделились бы с ним прибылью). Был еще испытанный трюк — предназначить казенные ценности к публичной продаже и скупить за бесценок, чужими руками, чтобы тут же вторично перепродать с барышом. Картер и этим брезговал. Он мог сделать и делал нечто подобное, чтобы покрыть пропажу воинской фуры; мог составить фиктивный акт о покраже тюка солдатских штанов или походных мешков, пропавших на самом деле по чьей-то халатности или просто неправильно обозначенных в накладной. Но такие приемы были обычными в армии; иначе у офицеров попросту не хватило бы средств, чтобы платить за любую пропажу в их части. В целом Картер держался строгой законности, допуская лишь минимальные и нечастые отклонения. А потому, окруженный соблазнами, он не имел доходов.
Соблазны же были немалые. Через Картера проходили крупные суммы. Ежедневно он принимал и выплачивал тысячи долларов и, держа эти деньги в руках, ощущал себя богачом. Деньги сделались для него чем-то привычным, будничным, и в своих личных тратах он тоже мало-помалу стал расточителен. Не успел он пробыть и двух месяцев на интендантском посту, как уже утопал в долгах. Всякий, конечно, охотно кредитовал человека, который был полновластным хозяином такого источника денег, как главное интендантство всего экспедиционного корпуса. И потому Картер жил, ни в чем себе не отказывая, пил тонкие вина, курил дорогие сигары и получал в изобилии провизию прямо домой к Равенелам, поругивая сквозь зубы поставщиков-кредиторов. Поскольку его жене был прописан сейчас моцион, а он почитал своим первым долгом о ней заботиться, — то он приобрел для нее лошадей, экипаж и нанял, конечно, кучера.
— По средствам ли нам коляска, мой дорогой? — спросила Лили, встревожившись. Она знала, как щедр ее муж и как нерасчетлив.
