— Грущу о содеянном, масса, — заявил Равенелу опечаленный и испуганный Скотт. — Отныне вступаю на путь добродетели. Теперь я, конечно, повенчан по-настоящему. А раньше было не то. Ведь нас не венчали, как водится у почтенных людей. Был бы я раньше повенчан, как венчаются белые, никогда не попал бы в беду, и не нарушил бы заповеди, и не впал бы в печаль, и не рыдал бы тайком, и не каялся, как каюсь сейчас. И если я, масса, не говорю вам сейчас самую чистую правду, пусть мне вовек не отпустят моих грехов.

Тут обычная величавость майора поблекла (или, быть может, напротив, показала себя во всем блеске): он зарыдал и, кто знает, возможно, что даже раскаялся.

— Я огорчен, конечно, но не так уже удивлен, — сказал, между прочим, доктор, обсуждая с капелланом из форта эту историю. — Я почему-то решил, что нашел дядю Тома, внушил себе мысль, что падение рабства разом облагородит характер негра, наперекор столетиям гнета и дикости. Ждал морального чуда, и совершенно напрасно. Святой Винсент де Поль[105] не может родиться вдруг, на плантации, в обстановке нравственной дикости и разложения. Если трезво судить, наш майор Скотт самую малость поплоше царя Давида. А это совсем недурно для человека, которого тридцать миллионов американских сограждан мучили с самого дня рождения, не давали подняться и только лишь год как отпустили на волю.

— Прошу прощения, — возразил капеллан, — но мне кажется, доктор, вы снижаете роль благодати. Будь ваш Скотт христианином в душе (в чем я сомневаюсь), он так легко не поддался бы искушению.

— Уважаемый сэр, — мягко заметил доктор, — душу нельзя просветить, не просветив сперва разума. Как нам вершить добро, не зная, что есть добро? Человеку читали одну часть Библии и не читали другой. И вот он сбит с толку, а те, кто над ним и командует, подают ему слишком часто самый дурной пример. Поверьте, если учесть обстоятельства, наш майор Скотт — совсем недурной христианин. Я скорблю о его грехах, но осуждаю не столько его, сколько тех, кто вводил и вводит его в заблуждение.

— Вы забыли о дяде Томе, — возразил капеллан, только недавно попавший в южные штаты.

— Уважаемый сэр, дядя Том — плод чистейшей фантазии. Такого негра-раба не было и не будет. Человек не может родиться и вырасти в рабстве и остаться совсем не затронутым зверством, грубостью и унижением неволи. И Онисим,[106] позволю себе заметить, не был образчиком истинного христианина. Но у апостола Павла хватило моральной чуткости направить его к Филемону, как еще не окрепшего члена общины, нуждающегося в помощи и снисхождении.

По традиции, утвердившейся еще при невольничестве, оскорбленные негры-мужья недолго упорствуют в своем праведном гневе; не прошло двух недель, и майор Скотт снова выступил перед своими собратьями, самоуверенный, как всегда, и — с всегдашним успехом.

У Равенелов дела шли недурно. Лили, правда, порой грустила, когда от Картера долго не было писем и еще оттого, что жизнь на плантации казалась ей монотонной. Доктор, целиком поглощенный делами и к тому же свободный от любовных тревог, был счастлив почти как дитя. Уж таков был характер у доктора, что он всегда и везде был доволен. Какое бы место для жительства ни избрала ему судьба, оно казалось ему непременно приятным, а если он после того попадал в лучшее место, то говорил, что ему тут еще приятнее. Если бы только отсидка в тюрьме не считалась таким позором, он нашел бы приятность и там, а выйдя на волю, наверно, воскликнул бы: «Смотрите, а здесь еще лучше!»

Впрочем, я забегаю вперед, не успев рассказать о некоторых важных событиях. Лили сперва получила от мужа письмо с известием, что он вот-вот приедет, а потом, вслед за этим, другое, где Картер писал, что задерживается на несколько дней ввиду неожиданного и неотложного дела. Следующие два письма пришли от него из Брешера — городка, расположенного на Атчафалайа-Ривер, но что там полковник делал, было совсем неясно. Потом писем не было целых три дня. Лили совсем извелась от тревоги и, пытаясь забыться, ушла с головой в хозяйство и другие дела. Все разъяснилось, когда доктор приехал из форта со свежей новоорлеанской газетой, где сообщалось, что Брике успешно форсировал Атчафалайа-Ривер и при Кэмп-Бисленде нанес поражение противнику.

— Все в полном порядке, — сказал Равенел, входя. Он с торжествующим видом размахивал газетным листом и широко улыбался, стараясь сразу развеять сомнения и страхи дочери.

— Что там пишут? — спросила Лили в ужасном волнении, все еще опасаясь недобрых вестей.

— Бэнкс разгромил противника. Огромный успех. О полковнике Картере сказано, что он невредим и отличился в бою.

— Боже мой, папа!

Она побелела при мысли о страшной опасности, которой избежал ее муж, и сразу подумала: какие же новые грозы его поджидают?

— Тебе следует радоваться, моя дорогая.

— Но почему же он ринулся в бой, ничего не сказав? Заставил меня так мучиться! — вскричала Лили без малейших признаков радости.

— Будь справедливой, Лили. Он не хотел понапрасну тебя тревожить, заботился о тебе, и это очень разумно.

Лили схватила газету, убежала к себе в комнату и там много раз подряд перечитала всю сводку, заливая ее слезами и целуя те строки, где говорилось о храбрости Картера и о том, что его представляют к награде. Как благородно он поступил, ее любящий муж, думала Лили, бросился в бой, не сказав ей ни слова, не пытаясь искать у нее утешения, и все для того, чтобы меньше тревожить ее. Величайшие герои древних и новых времен могли лишь мечтать о таком признании своих заслуг у восхищенных потомков, какое нашел этот никому не известный полковник у своей молодой жены. Она была вся в пароксизме любви, почти неземного горя, отчаяния, восхищения и страсти. Нам повезло, что такие порывы случаются с нами не часто; иначе, без сил, изнуренные, мы все умирали бы в двадцать лет; и настал бы конец человечеству.

Назавтра пришли два письма от полковника; одно было написано в самый канун сражения, второе после победы.

В описании боя он был, как всегда, деловит, краток и холоден; немногословно сообщал о победе; в двух строках описал роль и место в бою подчиненной ему бригады и совсем умолчал о себе. Но в другой половине письма он был весьма многословен, и именно эти строки приводили Лили в восторг. «Боюсь, что я сильно наскучил тебе, — писал в заключение полковник, — наверно, тебе надоело снова и снова читать мои заверения в любви».

«Даже не думай, что ты хоть когда-нибудь можешь наскучить мне тем, что любишь меня, — отвечала она. — И не лишай меня ни одного из тех ласковых слов, с которыми хочешь ко мне обратиться; повторяй их в каждом письме. Я читаю их первыми, когда получаю письмо. Я стану несчастной, если не буду уверена, что ты любишь меня, и если ты перестанешь твердить это снова и снова».

К тому времени Лили уже знала на память все письма мужа. Ей довольно было взглянуть на конверт, полученный даже с неделю назад, и она могла повторить все письмо почти до единого слова, и все обращения к ней, разумеется, в первую очередь. С помощью этих столь изумительных писем (а также, добавим, и новоорлеанских газет) она следила за наступлением победоносной северной армии от Франклина на Опелузу и далее — на Александрию. Все, казалось, настраивало на радостный лад, не считая, конечно, того обстоятельства, что ее муж уходил от нее все дальше и дальше. Противник бежал, армия шла вслед за ним, боев больше не было. Летнее наступление вот-вот закончится, думала Лили, Картер получит отпуск, вернется домой и отдохнет, окруженный заботой и лаской.

Из Александрии пришло наконец послание Колберна. Ему, как видим, потребовалось все это немалое время и боевые тревоги, чтобы набраться храбрости и написать письмо Равенелам. После того как Лили вышла за Картера, Колберн порой думал, что больше ему не видать Равенелов, что он не смеет теперь привлекать их внимание к своей жалкой персоне. В письме он поздравил их в самых изысканных выражениях, а далее сообщил кое-что о себе с чуть наигранным юмором. Я приведу из его письма две-три странички, поскольку они имеют кое-какое касательство к социальному эксперименту, проводимому доктором.