— Какое грустное зрелище, — вздыхала Лили, расхаживая по запустелому дому.

— Не грустнее, я полагаю, чем развалины Вавилона, — ответствовал доктор, — или другого города, осужденного господом богом и разрушенного за грехи. Эльдеркин, мой старый приятель (до того, как он сам увяз в сепаратистских теориях), всегда говорил, что его изумляет, как это бог еще терпит луизианских плантаторов. Вот бог и поразил их безумием, и в этом безумии они рвутся под пулю. И самое время! Мир далеко обогнал их в своем развитии. Они стали преградой на пути человечества. Им хотелось остаться по-прежнему в средних веках — и это в наш век пароходов, железных дорог, телеграфа и паровых жаток, под самым носом у Гумбольдта, Леверрье, Агассиза и Лайелла. Конечно, они — в тупике, у стенки. И пригвождены к ней навечно, как пугала, как дохлые ястребы или вороны на птичьем дворе. И судьи грядущих веков подтвердят приговор: «Осуждены по заслугам!» Притом мы, конечно, испытываем сожаление или, точнее будет сказать, легкую грусть, когда видим эти останки недавней жизни.

Лили, впрочем, уже перестала жалеть Робертсонов и больше теперь размышляла о том, как привести дом в порядок к приезду полковника Картера.

— Нам предстоит много дела, папа, — сказала она. — Девятнадцатый век изгнал Робертсонов и поселил нас с тобой. Это верно, но он почему-то оставил нам страшную грязь и к тому же сломал всю мебель.

Она сняла шляпку, подобрала свое длинное платье и, засучив рукава, принялась с завидной энергией таскать на чердак безногие стулья; а потом, взяв метлу, взметнула такое облако пыли, что доктор в отчаянии выбежал прочь. Для тяжелой работы она позвала себе в помощь полдюжины негров — мужчин и женщин. Лили была теперь в полном восторге, шумела и хохотала и работала за троих. Да внешней ее шумливостью таилось сладкое чувство, что она так работает, чтобы достойно встретить супруга, не щадит своих сил ради него. Часа через два она выдохлась и прилегла на тахту на веранде, предоставив неграм закончить уборку самим. Насколько я знаю, все женщины склонны работать рывками, за короткое время делают очень много (или считают, что сделали много), а потом остаются без сил и лечатся от мигрени.

— Папа, у нас набралось пять отличных стульев, — сказала она. — Один для тебя, один для меня и три для мистера Картера. Почему ты не хочешь помочь нам? Смотри, я совсем без сил, а ты только ходишь и думу думаешь. Берись за работу.

— Дом забит неграми, моя дорогая, и я не могу среди них протолкнуться.

— Тогда подойди побеседуй немножко со мной, — велела ему Лили, которой, признаться, этого лишь и хотелось. — Ни смитсонитов, ни браунитов ты здесь все равно не найдешь. Во всей Луизиане нет ни единого камня, не считая, конечно, битого кирпича. Подойди, поговорим. Я не могу так кричать.

— И хорошо, что не можешь, — усмехнувшись, ответил папа и удалился в сторону сахароварни.

Там, растерев на ладони комочек земли, он заключил, что сперва придется проделать анализы почвы, а потом уж решать, сеять ли здесь пшеницу и даст ли она такой урожай, как в поймах Огайо. А пока что он ограничится кукурузой и сладким картофелем, да еще посадит немного луку и свеклы. И еще разведет здесь кур и свиней, а если достанет хороших телушек, будет держать и трех-четырех коров. Сахар сейчас ни к чему. Хлеб и свинина — вот что им нужно в первую очередь; им самим, и Новому Орлеану, и всем остальным. А тем более если в войну вступят французы. Возможность войны с французами широко дискутировалась в эти летние месяцы в Луизиане, и даже солдаты строили планы на свой манер, как они дружно ворвутся «во дворцы Монтецумы» и набьют карманы «золотыми иисусиками». Что до сахара, то для тех, кто живет на плантации, хватит пока бочонка. Чтобы пустить заново сахароварню, нужно потратить не менее двадцати тысяч долларов, а у доктора не только такой баснословной суммы, но и вообще денег не было. При всем том он был истинно счастлив, шагая сейчас по невозделанным голым полям и размышляя, как он соберет урожай и на полях, и в человеческих душах. Он собирался взрастить здесь не только пшеницу, но также разумных и трудолюбивых работников. Он вознамерился вникнуть, во всеоружии научного знания, не только в состав местной почвы, но и в психику негра. Замечу здесь, кстати, что Равенел не считался владельцем плантации: он получил ее в аренду от государства и должен был ежегодно вносить определенную плату за землю; чтобы облегчить первый опыт хозяйствования с освобожденными неграми, арендная плата за этот начальный год не взималась.

Когда доктор вернулся часа через два с прогулки, дочь встретила его с притворно обиженным видом. Почему он бросает ее совершенно одну, так что ей не с кем даже перемолвиться словом? Если он порешил обречь ее здесь на такую жизнь, уж лучше было тогда оставаться в городе, где он пропадал в госпитале с утра и до вечера. Ее вконец извели бестолковые негры, им надо все объяснять; они даже не знают, как ставить стол или стулья — вверх ножками или вниз.

— Не будем бранить их за то, что они бестолковы, — отвечал Равенел. — Целых сто лет наше общество, и на Севере и на Юге, билось за то, чтобы сделать их бестолковыми, и достигло своей демонической цели. Кому же теперь предъявлять претензии? Добились, чего хотели, и радуйтесь. Сейчас, дорогая, твой долг, как и мой, прилежно и терпеливо воспитывать этих негров, чтобы избавить их от последствий нашего эгоизма. Ты должна обучать их грамоте — так я считаю.

— Я должна обучать их грамоте? Открыть школу для черномазых?

— Да, молодая дикарка и дочь дикаря, потому что и я был точно таким же, как ты. Прежде всего научи их (и запомни сама), что они не «черномазые» больше, а негры. Перестань обижать их этой презрительной кличкой, к которой они, к сожалению, и сами привыкли. Помоги им стать просвещенными, обрести людское достоинство.

— Это кошмарный труд. Я охотнее буду сама убирать этот дом.

— Не такой уж кошмарный труд, не такой уж кошмарный, — настаивал доктор. — Негритянских детей не труднее учить, чем белых, если им не внушать, конечно, что они и глупее и хуже белых. Мы не будем им это внушать, ни разу не скажем ребенку, что он хуже, чем мы с тобой. И тогда, я уверен, он проявит свои способности. Ты сама до семи лет не умела читать.

— Потому что меня не учили. Как только мне показали буквы, я стала читать.

— О чем же и речь! Значит, и нашим неграм не поздно начать учиться. Взрослые учатся грамоте еще быстрее детей.

— Но закон запрещает учить грамоте негров.

Доктор весело захохотал.

— Дикарский закон рухнул, — сказал он. — Не будь ископаемой древностью, Лили. Ты похожа на бедного Эльдеркина. Он недавно опять заявил мне, что вторжение северных войск нарушает закон и права нашего штата.

К этому времени дюжина негров навела в разгромленном доме кое-какой порядок. Две-три комнаты даже обставили тем, что осталось от прежней роскошной мебели; у Лили была своя спальня, у доктора — тоже. В столовой был наскоро сымпровизирован завтрак: жареная свинина, ямс и кукурузный пирог.

— Не пригласить ли нам к завтраку наших черных друзей? — лукаво спросила Лили.

— По-моему, нет. Не вижу необходимости. Друзей выбирают по личному вкусу. Впрочем, бывало не раз, что мне доводилось сидеть за столом в аристократическом доме в гораздо худшей и менее приятной компании. И знаешь что, Лили, оставь свои колкости и положи мне сахару в чай.

— Господи, сахар забыли подать. Ну что за создания! Ты видишь теперь, папа, почему я от них не в восторге?

— Бесплатно, Лили, идеальных слуг не бывает; за десять долларов в месяц их тоже не сыщешь. Не пригласить ли нам в горничные командующего войсками? Боюсь, что откажется; сошлется, наверно, на занятость. А что, если вежливо намекнуть этой девушке, что я пью чай с сахаром!

— Джулия! — крикнула Лили восемнадцатилетней мулатке, мелькнувшей в дверях, — ты не поставила сахарницу. Нельзя быть такой дурой!

— Вот этого и не надо! — возразил тут же доктор. — Когда прислугу ругают, она становится только хуже. Просто скажи этой девушке, нам нужно то-то и то-то. От того, что ты назовешь ее дурой, она не станет ни умней, ни добрей; сколько ее ни брани, проку не будет. С любым человеческим существом надо быть обходительным. Каждый из нас сотворен по образу и подобию создателя. И вежливость часть нашей веры в бога.