— Теперь я могу надеяться, — сказал Равенел дочери, когда возвратился домой, — что с несчастными неграми поступят по справедливости.
— А как генерал? Симпатичный? — спросила Лили с обычной своей нелогичностью. Ей больше хотелось узнать, как вел себя генерал и каков он на вид, чем познакомиться с его взглядами на негритянский вопрос.
— Генерал не обязан быть симпатичным, тем более на войне, — с досадой сказал Равенел, не склонный сейчас отвлекаться от волнующих его мыслей. — Считай, что он симпатичный, может быть, чуточку важный. Этим напоминает мне, кстати, один эпизод, приключившийся как-то со мной в Джорджии. Однажды я стал на ночлег в нищей бревенчатой хижине, где с правого бока спали хозяин с хозяйкой, а с левого — вся детвора вперемежку с собаками и при желании можно следить за движением планет через щели над головой. Оказалось, что эта семья враждовала с соседями, хотя до стрельбы и увечий пока еще не дошло. И вот старшая дочь, девушка лет семнадцати, в драном платьишке, поведала мне о словесной дуэли ее собственной матушки с предводительницей враждебного клана. «Миссис Джонс, — сказала она, — хотела поважничать перед мамашей. Да не на таковских напала! По части важности наша мамаша хоть кому нос утрет!..» Так вот и наш генерал тоже чуточку важный. Но у него разумный подход к трудоустройству бывших невольников, и я им очень доволен. Он обещал мне помочь, и я теперь думаю, что здешние негры сумеют сделать первый начальный шаг на пути к цивилизованной жизни. Начнут получать хоть какую-то компенсацию. Не за века угнетения и рабства, конечно, но хоть за сегодняшний труд.
— Я не уверена, папа, что им здесь жилось много хуже, чем где-нибудь в Африке, — сказала Лили. Перестав быть мятежницей, она еще была далека от аболиционистских идей.
— Возможно и так, дорогая, возможно и так. Под властью своих африканских варваров, возможно, им, бедным, было бы столь же худо, как в христианской Америке. И чего им действительно было ждать от христианской цивилизации, сделавшей алтарем бочку сахара, политого потом рабов? Негры, я думаю, сразу увидели, что от этих моральных чудовищ спасения не жди. И потому возложили надежду на их противников, сперва на Фремонта, а теперь на Линкольна.[101] Сейчас они верят, что пришло наконец избавление — «день веселия», как они здесь поют в своих песнях, и это отчасти так. Еще до конца года бедняги получат то, чего ждали всю свою жизнь — вознаграждение за труд. Впервые они узнают вкус справедливости. Справедливость, честь, милосердие и прочие добродетели были пока что для них пустыми словами, не имели никакого значения в их повседневной жизни да и знакомы им были вообще лишь потому, что встречаются в Библии. Что они в них понимали, в этих словах? И как могли верить в то, чего никогда не видели? И потому они стали лжецами, ворами и лицемерами. Общество лгало им, когда называло людьми, а обращалось с ними как со скотиной. Общество лицемерило с ними, проповедуя им христианство и живя вопреки заветам Христа. Общество обворовывало их, отнимая плоды их труда и оставляя им жалкие крохи, чтобы они не подохли с голоду и продолжали работать. И совесть у нас не будет спокойна, если мы ограничимся тем, что освободим их от рабства. Мы должны просветить их, привить им христианские идеалы. И прежде всего должны научить их великому долгу людей на этой земле — работе, труду ради насущного хлеба. Я так поглощен сейчас этой проблемой, что хочу посвятить себя ей целиком.
— Целиком? Значит, бросить госпиталь?
— Да, дорогая. Я уже бросил госпиталь. И за мной закрепили плантацию.
— Плантацию, папа! Но где?
Лили, конечно, боялась уехать куда-нибудь в глушь, далеко от супруга. Доктор понял тревогу дочери и постарался утешить ее:
— Под Тэйлорсвиллом, моя дорогая. Это — округ полковника Картера. В Тэйлорсвиллском форте солдаты его бригады. Значит, он сможет бывать у нас, объезжая свои войска.
Лили зарделась и некоторое время молчала. Она еще не привыкла к замужней жизни, и мысль о том, что Картер сможет у них бывать, поразила ее и поглотила все прочие мысли.
— Папа, — спросила она погодя, — а твой заработок? Он не будет меньше, чем в госпитале?
— Трудно пока сказать. Это ведь первый опыт. Быть может, нас ожидает удача, быть может — банкротство. До урожая придется жить экономно. Но я все равно решился, пусть даже я разорюсь и барышом мне останется одна только чистая совесть. Я хочу попытаться на основе справедливости и добра внушить этим бедным созданиям любовь к труду. Находясь веками под властью злодеев и воров, они не имеют пока что о ней никакого понятия.
Лили опять потерялась в мечтах, но мечты ее были не о моральном прогрессе негров, а о близкой встрече с полковником Картером в Тэйлорсвилле. Она была любящей женщиной, целиком поглощенной своей первой любовью, и не променяла бы близкую встречу с любимым на моральный прогресс даже миллиона негров.
Тэйлорсвилл, процветавший перед войной маленький городок, расположен на Миссисипи, там, где берет начало Байу-Руж, один из десятка заболоченных рукавов, образующих дельту реки при ее впадении в Мексиканский залив. Городок разбросан на западном берегу Миссисипи и частично на южном берегу рукава и защищен от воды системой прибрежных дамб, которая хранит южную Луизиану от паводков. В данный момент городок состоял главным образом из обгорелых развалин. Тэйлорсвиллцы, по собственной дурости, постреливали по северным кораблям, и Фаррагут попросту смел их железным веником. На восточном же берегу Миссисипи и на северном берегу рукава, там, где они образуют угол, высится форт Уинтроп, небольшая звездообразная крепость, выложенная с лицевой стороны кирпичом и окруженная рвом, но не имевшая ни убежищ от бомб, ни казематов. Вейтцель возвел этот форт по приказу Батлера вскоре после победы при Джорджия-Лэндинг. Имея в виду близость этого форта на случай набега мятежников, доктор и выбрал плантацию в окрестностях Тэйлорсвилла.
С филантропическим начинанием следовало поторопиться: посевной сезон шел к концу. Не прошло и недели после венчания Лили, как Равенел закупил семена и сельскохозяйственный инвентарь, погрузился на транспорт вместе с толпой оборванцев, которых прислал управляющий трудоустройством бывших невольников, и вскоре прибыл на место задуманного эксперимента по коренной перестройке экономики старого Юга.
Деревянный помещичий дом, просторный и незатейливый, весьма походил на загородные дома в Новой Англии, выстроенные в начале столетия; не считая, конечно, огромной, необходимой по здешнему климату двухэтажной веранды, шедшей вдоль по всему фронтону и подпираемой четырехугольными, деревянными же колоннами. В одноэтажной крыле позади была кухня и комнаты для прислуги. А в дальнем конце обширного замусоренного двора, где свиньи в былые дни разгуливали в свое полное удовольствие, стояли грубо сколоченные, небрежно побеленные дощатые хижины для плантационных невольников. Помещичий дом, как и хижины, был выстроен без фундамента и держался на стойках из кирпича, оставлявших под домом свободный проход для собак, свиней и детей. Обрабатываемая земля простиралась вправо и влево от дома, по течению заболоченного рукава, а сзади, в трехстах — четырехстах ярдах за домом, подходила к лесной опушке. В какой-нибудь четверти мили, невдалеке от дороги, кружившей вслед за изгибами дамбы, стояла под черной крышей кирпичная сахароварня с гигантской трубой — наиболее ценная принадлежность плантации, Дым больше не шел из трубы, и паровая машина давно замолчала; деревянные чаны рассохлись или были порублены на дрова солдатами-фуражирами и местными неграми.
Ни в помещичьем доме, ни во дворе не было ни души. Плантаторы Робертсоны, примкнувшие к мятежу, бежали от армии Вейтцеля дальше, в Лафурш; пятидесятилетний глава семьи, командовавший ополченским отрядом, был убит под Джорджия-Лэндинг. После чего невольники, скрывавшиеся в непроходимых болотах, чтобы их не угнали в Техас, набросились, как саранча, на покинутый дом. Взломав двери и ставни, они разграбили все, что могли, распили отборные старые вина хозяина и принялись развлекаться на свой манер, как-то: вспороли диваны, разломали стулья и кресла и выкололи глаза на фамильных портретах. То ли симпатия бывших невольников к юной хозяйке дома, то ли врожденная страсть негра к музыке или еще какой-либо сентиментальный порыв спасли от разрушения пианино, и оно стояло посреди всеобщего хаоса, в недавно еще столь изящной гостиной. Единственным живым существом в этом доме был отощавший от голода старый кот; он мяукал прежалобно, был сильно запуган, и даже Лили, очень любившая кошек, не могла его подманить. Если отвлечься от политического смысла событий, то было прискорбно взирать на то, что осталось от кипевшей недавно здесь щедрой, обильной жизни.
