— Вы, миссис Ларю, считаете, что светская жизнь может служить показателем уровня цивилизации в целом. Так вот я могу вам сказать, что обед у этих людей был приготовлен изысканнее и сервирован изящнее, чем где-либо в Новом Бостоне; добавлю, что наши новобостонцы ничуть не белее Мюрисов и к тому же не знают французского. У Мюрисов я познакомился с новым типом гостеприимства, широкого без дурнотонности и сердечного без навязчивости. Я, не колеблясь, скажу, что это славные люди. О том, что в их жилах течет африканская кровь (если это может вообще явиться предметом упрека), догадаться никак невозможно. И я не поверил бы этому, если бы сами хозяева мне не сказали. У них за столом была девочка, кузина хозяина дома, с голубыми глазами и льняными кудряшками. Если на то пошло, я скажу вам, что эта малютка была явно белее меня. (А надо заметить в скобках, что каждый, кто был белее Колберна, был тем самым вдвое белее миссис Ларю.) Старший Мюрис, — продолжал Колберн, — при первом знакомстве показался мне выходцем из Германии. Младший — майор — походит лицом на Наполеона и, безусловно, из первых красавцев во всем вашем городе. Это тонко воспитанный человек, с детских лет живший в Париже. (Добавлю, что миссис Ларю за всю свою жизнь ни разу не выезжала из Луизианы.) С началом войны он возвратился из Франции, чтобы сражаться за счастье своих собратьев по крови и за спасение своей — и моей — отчизны. Мы оба с ним служим сейчас в одной армии, и он — офицер, старший по званию, чем я.
— Стыд и позор, — заявила Лили.
— Замечу, что он назначен нашим командованием, — ответил Колберн, — на верность которому я присягал.
— Джентльмен-южанин ушел бы в отставку, — заявила миссис Ларю.
— Джентльмен-северянин верен присяге и знамени, — резко сказал Колберн.
Миссис Ларю была несколько смущена обострением спора и про себя подвела итоги сражения. Битву она выиграла, Колберну отомстила и к тому же настроила Лили против него. Можно играть отбой.
— Я прошу вас простить меня, — сказала она, глядя Колберну прямо в глаза с виноватым и кротким видом. — Не сердитесь, если я вас задела. Я ведь думала сослужить вам добрую службу, предупредить вас, что эти люди у нас не приняты в обществе. Вы новичок здесь и незнакомы с нашими предрассудками. Еще раз простите меня за мою нетактичность.
И хотя Колберн был твердо уверен в своей правоте и отлично знал, что не он затевал этот спор, он почувствовал себя пристыженным и виноватым.
— Покорно прошу извинить меня, миссис Ларю. Сожалею, что был так не сдержан.
Миссис Ларю любезно простила его и подарила вдобавок прелестной улыбкой. Она походила сейчас на веселую, милую кошечку. Терзая несчастную мышь, она была так грациозна, так уютно мурлыкала, поигрывая бархатной лапочкой что бедная мышь согласилась считать все это забавной потехой и даже стыдила себя, что затрудняет мучительницу. Может статься и так, что, будучи крайне бесчувственной, эта дама действительно не поняла, какую острую боль причинила она Колберну. Прожигатели жизни, в поединке со своими невинными жертвами, имеют всегда преимущество. Они давно изучили искусство боя и не боятся ответных ударов. Говорят, Глухой Борк был так закален от бессчетных заушин, что разрешал всем желающим за шиллинг дать ему в морду.
Лили за всю беседу не сказала почти ни слова; она была сражена изумлением и досадой на Колберна за его ужасный поступок и за фанатическое упорство, с которым он защищался. Когда проштрафившийся молодой человек уходил, она не простилась с ним за руку в дружеской южной манере, как это стало у них за последнее время в обычае. Оскорбленная гордость и расовые предрассудки, привитые ей с детства, возбраняли теперь ей, пока не утихнет гнев, проявить доброту к человеку, который позволил себе, бывая в ее доме, в то же время дружить с окторунами. Приравнять ее, мисс Равенел, к окторунке Мюрис!
— Ох уж эти мне аболиционисты, обожатели негров! — засмеялась миссис Ларю, едва лишь нарушитель социальных приличий скрылся за дверью. — Их новоанглийские выдумки просто ужасны. В следующий раз мы услышим, что его повели на таинства вуду. Поздравляю тебя с соперницей, моя дорогая. Не шути, у этой Мюрис серьезные шансы. Ты хуже ее уже тем, что слишком бела. Et puis tu n’es pa descendue d’une race bâtarde. Quel malheur! Je ne dirais rien s’il entretenait son octaronne à lui. Voilà qui est permis, bien que ce n’est pas joli.[87]
— Прошу вас, миссис Ларю, не говорить со мной на подобные темы. Я не желаю слышать об этом, — в гневе сказала Лили.
— Mais c’est mieux au moins que de les épouser, les octaronnes,[88] — настаивала миссис Ларю.
Лили встала и удалилась к себе, ничего не ответив. Еще ни разу с тех пор, как им пришлось спасаться бегством из Нового Орлеана из-за того, что ее отец принял сторону Севера, она не была так расстроена, как сегодня поступком их друга Колберна.
Хотя Лили и не была влюблена в капитана Колберна, он ей нравился все же больше других знакомых мужчин — не считая, конечно, отца и полковника Картера. Она также считала, что Колберн настолько ей верен, что никогда не позволит себе ничего, что может ее огорчить; и сейчас ее женская гордость страдала при мысли, что он так легко принес в жертву их добрые отношения, единственно для того, чтобы общаться с отверженной кастой. Нет сомнения, что шансы Колберна покорить сердце девушки сильно понизились. Он раздумывал сам об этом, и удар оказался куда тяжелее, чем он мог себе даже представить. Но, будучи честен с собой, он не мог изменить своим взглядам и убеждениям даже ради одной-единственной женщины в мире, которую он полюбил. Надо заметить, что Колберн был так щепетилен в своем понимании чести, что, даже обороняясь от миссис Ларю, отказал себе в праве сообщить (а это было святой правдой), что на одном из обедов, данных Мюрисами, он сидел за столом рядом с полковником Картером.
Упомянем здесь и о том, что Колберн как раз в это время совершил большую ошибку, отказавшись принять полк, который взялся набрать для него старший Мюрис, — при условии, что он официально подаст на должность полковника, Правда, он так поступил не из боязни разгневать миссис Ларю или даже мисс Равенел. К предложению Мюриса он отнесся с полной серьезностью и обсудил его с Картером, который и дал ему совет отказаться. Негритянские части в северной армии были пока что в новинку, авторитетное мнение на этот счет не сложилось, и вест-пойнтского брамина одолевали сомнения.
— Возможно, что я ошибаюсь, — ответил он Колберну, сопровождая свое заявление изрядным залпом проклятий, — а если война затянется, я тем более буду неправ. Три-четыре года таких потерь, как сейчас, и мы все равно призовем в армию негров; не мы, так — южане. Но пока что я этого переварить не могу. Не терплю черных бестий, да еще одетых в мундиры. А кроме того, не надейтесь, что им позволят сражаться. С вашим черным полком вы угодите в Форт-Пейк или в другую дыру с москитами и малярией, куда белых жаль посылать. Или вас погонят строить дороги, закапывать трупы, охранять военные склады, в общем, обслуживать белых солдат. Вам никогда не придется возглавить атаку, отбить нападение противника — словом, как-нибудь отличиться. И потом, приглядитесь: каково официальное положение этих луизианских черных полков? Правительство их пока не признало, и в кадры они не войдут. Это просто милиция, набранная Батлером по своему усмотрению. А если военный министр не даст своего утверждения, — что вы будете делать тогда? Реальная капитанская должность лучше неверной полковничьей. Раз-два-три — и вы вообще ни при чем, хоть и в новом мундире. Оставайтесь лучше в полку. Вот начнутся бои, и вы (так-перетак) пойдете на повышение.
И действительно, привязанность к полковым сослуживцам вернее всего удержала Колберна в Десятом Баратарийском полку. Как и всякому волонтеру, офицеру из штатских, не-привычному к армии, ему хотелось сражаться под флагом родного штата и во главе людей, лично набранных им и обученных.
