«Черт побери! — говорил себе Картер. — Она с ним слаще, чем патока. А тактикой напоминает удава. Облизывает, чтобы легче потом проглотить. С другой стороны, — продолжал развивать свою мысль полковник, чуть что не подмигивая себе самому, так он восторгался своей проницательностью, — если такая змея и проглотит, это не так уж худо. Совсем недурная змея. Но я бы на ней ни за что не женился». Полковник походил в этих своих рассуждениях на «дьявольски хитрого Джоя Бэгстока».[82]

Неискушенный же Колберн открыто себе признавался, что не понимает ни миссис Ларю, ни ее намерении. В какой-то момент он даже склонялся к мысли, что эта дама решила женить его на себе, но был остановлен ее скептическими замечаниями о замужестве.

— Не берусь вам хвалить ни одиночество, ни семейную жизнь, — как-то сказала она. — Я испытала и то и другое, и я не в восторге. Это выбор из двух зол, и никто вам на свете не скажет, что хуже.

Вдова, которая ищет второго мужа, не станет так рассуждать, и Колберн решил, что она не потащит его к алтарю. Однако миссис Ларю не оставляла его в покое. По некоторым взглядам ее, словечкам, кокетливым жестам Колберн вынужден был с беспокойством признать, что она на него имеет какие-то виды и вовсе не собирается выпускать из своих коготков. Вскоре, как и можно было предвидеть, произошло объяснение, которое Колберну пришлось совсем не по вкусу. Свидание с миссис Ларю в малой гостиной, от которого Колберну не удалось уклониться, продолжалось почти полчаса, и Колберн потом никому не обмолвился даже словечком об этой беседе, хотя любопытный полковник его и расспрашивал.

«Черт побери, он ее, кажется, просто отшил, — рассуждал сам с собою полковник, наблюдая явный разлад у Колберна с миссис Ларю после их тайной беседы. Странное дело! Не хочешь жениться, не надо, но почему не развлечься? Тебе удовольствие, вдовушки — не убудет. Чудак!»

В следующий раз, когда Колберн пришел к Равенелам, «эта Ларю» решила ему отомстить за свое поражение, о котором мы так-таки ничего и не знаем. Чтобы оценить ее месть по достоинству, надо быть в курсе некоторых малоизвестных сторон новоорлеанского быта. Среди путешественников ходит легенда о том, что где-то в глубинах Африки, у подножия Лунных гор, живут высокоцивилизованные белые негры. Вы убедитесь в правдоподобии этой легенды, когда в самом городе Полумесяца[83] и в некоторых богатейших районах Луизианы увидите негров, ничуть не похожих на негров. В жилах у них течет лишь ничтожная часть негритянской крови; они весьма почтенные и часто очень богатые люди, многие из них прекрасно воспитаны и образованны. Эти креолы, как они сами себя называют, издавна были свободными и до появления американских законов пользовались одинаковыми правами со всеми белыми гражданами. Они ревностные католики и ранее часто роднились с белыми людьми своей веры; их сыновья получают образование в Париже на тех же правах, что и молодые французы; их дочери воспитываются под строгим домашним надзором, как это принято почти во всех южных странах. На улице вы не отличите их от чистокровных потомков старых французских плантаторов. Но притом их окружает социальный кордон, не менее строгий, чем санитарный кордон, ограждающий какую-нибудь пораженную эпидемией зону. Англосаксы, заносчивейшая раса нашего времени, не пожелали родниться с ними да и знаться вообще, а за последнее время в этот бойкот, порождаемый расовыми предрассудками, оказались насильственно втянуты и потомки белых французов. Новоорлеанские старожилы, ранее свободно общавшиеся с белыми неграми, рискуют теперь сами подвергнуться оскорблениям или, хуже того, стать жертвой прямой расправы со стороны новоорлеанцев позднейшего происхождения, явившихся с Севера.

Так вот, эти белые негры с Лунных гор оказались единственным, подлинно преданным делу республики классом местного населения, который Батлеру удалось обнаружить в Луизиане. Только они, со своими кузенами черного цвета (одна шестнадцатая часть крови которых текла и в их жилах), вышли на улицу, чтобы приветствовать вступавшую в город под бой барабанов дивизию северян. И когда главнокомандующий стал набирать полки из свободных негров на защиту звезднополосного знамени, он нашел у этих людей патриотический отклик, не меньший, чем где-нибудь в Массачусетсе или Коннектикуте. Первыми среди этих энтузиастов были двое братьев Мюрисов, без счета дававшие деньги на все непредвиденные расходы, которые возникают при наборе волонтерских полков и которые наша казна никогда не желает оплачивать. Мюрисы устраивали торжественные обеды и подносили полкам знамена; заказывали мундиры и покупали пистолеты и сабли для офицеров; пеклись о семьях солдат. Младший Мюрис стал майором в одном из этих полков (а значит, майором армии Соединенных Штатов), что само по себе уже приближается к чуду. Приемы у братьев Мюрисов сделались так знамениты, что даже офицеры белых полков стремились на них присутствовать. Стол у них просто ломился от яств и был вместе с тем так изыскан, что даже Брилла-Саварену[84] не удалось бы, наверно, найти в их меню недостаточно тонкого блюда или слишком молодого вина. Кругом звучала чисто парижская речь, и за этим столом Колберн встретил не только своих земляков из Новой Англии и из Нью-Йорка, но также гостей из Кентукки и Мэриленда. Именно здесь он (дурно отесанный баратариец!) впервые в жизни узнал, что такое la tasse de café noir и le petit verre de cognac,[85] завершающие обычно обед у французов. Здесь он также впервые вкусил необычайных достоинств сигару и узнал, что такое кубинский табак. И сейчас за все эти радости жизни его ожидала горькая плата — из арийских ручек миссис Ларю.

— Боюсь, что мы вас теряем, капитан Колберн, — сказала она с опасной усмешкой, далеко выходившей за пределы дружеского поддразнивания. — Если верить слухам, у вас появились интереснейшие знакомства. Я не имела чести бывать у Мюрисов. Прелестные люди, не так ли?

Колберн дрогнул, услышав эти слова, не потому, разумеется, что считал себя в чем-то виновным, а разгадав коварство атаки; по натуре мягкие люди особенно сильно страдают, став объектом чьей-нибудь злобы.

— Да, они славные и весьма просвещенные люди, — сказал он отважно.

— О ком идет речь? — с улыбкой спросила мисс Равенел, Заключив по игривой манере тетушки, что Колберн увлекся какой-то прекрасной дамой.

— Ce sont de mètis, ma chère, — рассмеялась миссис Ларю. — Il y a dînè plusieurs fois. Ces abolitionistes on leur goûts a eux.[86]

Лили вспыхнула до ушей от удивления, негодования, ужаса. Для этой новоорлеанки англосаксонских кровей, привыкшей гордиться своей родословной и впитавшей все рабовладельческие предрассудки, было форменным оскорблением, что человек ее круга ходит в гости к метисам, признает этот факт и к тому же не чувствует себя виноватым. Она глядела на Колберна и ждала, что же он скажет в свое оправдание? Может статься, конечно, что он посетил полукровок, выполняя какое-то малоприятное служебное поручение, — просто как офицер федеральной армии. Ей хотелось надеяться, что это именно так; было бы жаль осудить такого милого человека.

— Славные? Не сомневаюсь, — согласилась миссис Ларю, — иначе вы не ходили бы к ним на обеды пять или шесть раз.

— Чтобы быть точным, миссис Ларю, я обедал у них ровно три раза, — возразил Колберн. Он уже укрепил свою оборону и мог теперь разрешить себе вылазку против врага. Но его оппонентка училась военной тактике у южных стратегов. Не упуская инициативы, она перешла в атаку стремглав, хотя — поставим ей это в заслугу — без излишнего ожесточения.

— Так кто же из новоорлеанцев вам больше по вкусу? — спросила она. — Белые или коричневые?

Колберну очень хотелось сказать, что он не находит между ними существенной разницы, но он воздержался — из-за мисс Равенел. Оставив полемику, он принял серьезный тон и стал защищать не столько себя, сколько людей смешанной крови, о которых шла речь. Он стал разъяснять, какие воспитанные, образованные, разумные и достойные уважения люди эти Мюрисы; упомянул и о том, что они остались убежденными патриотами, живя в самом гнезде мятежа.