Но в течение ночи все было тихо. Раннее утро третьего дня так же. Встали поздно. Дарья Ивановна, по обыкновению, оправила свою постель сама: это было ее правило; к этому порядку, приготовить и убрать свою постель, были приучены и мы с Костею. Воду для умывания и самовар подал Водопьянов. Печка обыкновенно затапливалась позже, и потому из кухни никто, кроме Водопьянова, не выходил. К концу чая старики обратили внимание на смрад, отдававший горелою шерстью или перьями. Самовар прикрыли наглухо, между тем смрад все усиливался, и как будто тянуло из спальной. Николай Прохорович идет туда, обыскивает: нигде – ничего. Он закидывает одеяло, прикрывавшее постель, смрад сильнее, показался дымок. Срывает одеяло, простыню, подушки на пол, дым и смрад усиливаются… поднимает пуховик – и глазам не верит: на нижнем матраце, набитом соломою, горсть горящего угля… нижний матрац прогорел, тлела подстилка деревянной кровати; в пуховике также обгоревшее место. Старик потерялся. Дарья Ивановна, несмотря на страшный испуг, нашлась, схватила с чайного стола кувшин с водой и затушила уголь. После оказалось, что это был каменный уголь, которого ни в доме, ни у кого другого в слободе, и нигде, кроме кузницы, не было. Этим покушением на поджог закончились январские загадочные явления 1852 года в квартире капитана Жандака.
Напряженное состояние в течение трех дней, когда обнаружились и длились эти загадочные явления, а в особенности покушение на поджог постели при невероятной обстановке, подкосили живучесть и здоровье Дарьи Ивановны и были настоящею причиною ее болезни, от которой она едва оправилась к Святой. Желая избежать неприятностей и бесплодной «волокиты», – что было бы неизбежно, если бы в это дело вмешать полицию и властей, – Николай Прохорович решил потушить это дело, тем более, что не было никаких данных подозревать кого бы то ни было, не исключая и прислуги; так все было сверхъестественно и непостижимо. А так как Николай Прохорович со своей стороны не давал официального повода к начатию «дознания» о происшествии, то дело о нем и не возникало [328]. О нем судили, рядили в кругу близких людей, немало толковали и в народе, несмотря на угрозу «не делать молвы»; но все успокоилось, и происшествие мало-помалу стало забываться.
В январе 1853 года лежал глубокий снег; крещенские морозы доходили до 28°. Оставалось два-три дня до нашего отъезда в гимназию. Хотя мы были в 5 классе и мне шел уже 16-й год, но выезжали мы из дому всегда неохотно и, как малыши, кисли. Спалось как-то тревожно. 5 января утром, около 8 часов, когда мы еще спали, раздался звон разбитого стекла.
Я вздрогнул и разом проснулся. Засуетились, забегали; кухонная дверь то открывалась, то захлопывалась спешно; слышался сдержанный разговор в сенях. В то же время в спальне стариков Дарья Ивановна испуганно заговорила, видимо, втолковывая что-то сонному Николаю Прохоровичу. Наконец, наскоро одетая она идет в кухню и через несколько минут возвращается.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Опять начинается!… – упавшим голосом ответила она и скрылась в спальню.
Не трудно было догадаться, что «начинается»… Надо признаться, что под впечатлением народных толков мы не думали, чтоб явления подобного рода, как январские 1852 г., одним разом окончились; каждый из нас молча, но с тревогою ожидал сперва полугодовщины, а после и годовщины явлений, которая вот-вот приближалась. Скоро Николай Прохорович и я были на ногах и совсем одетые. Костя также оделся и ушел в спальню к матери, рассчитывая своим присутствием отвлечь ее от тяжелых мыслей. А мы – в сени и кухню. Фонарь висел на своем месте, но с разбитыми стеклами, которые валялись под ним на полу; тут же, у стены, к двери на господскую половину, лежал булыжник, величиною с гусиное яйцо (в доме, да и во дворе булыжника не было). Судя по тому, что из четырех стекол фонаря разбиты были два противоположные, из которых одно обращено было к кухне, а другое – к господской половине (третье стекло было надтреснуто) и что камень лежал у господских дверей, нужно было думать, что булыжник направлялся со стороны кухни. Появившийся со двора Кораблев объяснил, что, отворив ставни на своей половине и возвращаясь в кухню, он закрыл двери во двор. Афимья молилась Богу, а он стал умываться. «Вдруг – «брязг» в сенях! Бегу… отворяю снова дверь во двор; вышла и Афимья, видим – фонарь разбит». Едва мы вошли в кухню, и Кораблев успел закрыть за нами дверь, как что-то явственно мелькнуло с просвета (между столбом перегородки и печью), и раздался стук о скамью под окнами на улицу. Повернувшись на стук, мы увидали на скамье глину и тут же на полу кусок кирпича, бывшего в деле, так как он имел на себе смазку из глины. Это была почти 1/3 часть кирпича. Что кирпич показался из просвета и как бы отделился от потолка, не подлежало сомнению: эта часть кухни была предметом наших наблюдений с минуты входа и была хорошо освещена от окна за перегородкою, через дверь и просвет, и двумя окнами с улицы (окно в кухне на север и окно на север за перегородкою, по случаю холода, были закрыты ставнями). В момент появления кирпича Афимья возилась над самоваром, продувая его, и оставалась равнодушною ко всему, окружавшему ее. Кроме двух прислуг и нас двоих, никого в кухне не было. Я был в возбужденном состоянии; видеть явление и не понимать причины его, не знать, от чего брошенный предмет получает движение!., нелепое, комичное положение!., и в то же время не безопасное… Но об опасности в то время меньше всего думалось; вся сила мышления напрягалась и направлена была на то, чтобы раскрыть, разгадать фокус… да, фокус, думали многие… и в связи с этим припоминался рассказ об арестанте, который жестоко наказан был капитаном за пьянство в камере, и его слова: «будешь ты долго помнить меня…» открыто погрозил он в присутствии конвойного, лежа в телеге и обращаясь в сторону дома, когда партия, направляясь на север, по обыкновению остановилась перед квартирою капитана, и когда тот сам выходил на улицу для проверки партии и проглотил угрозу… Скорее фокус, чем «домовой»! Не станет же «он» преследовать и изводить человека «молча», «в глухую!…» В кухне только печка была кирпичная, поэтому я занялся осмотром печи, а Николай Прохорович – тщательным осмотром комнаты Афимьи. Наружная сторона печи была без изъяна. Поднявшись на скамью, с которой влезали на площадку печи, ограниченную с двух сторон стенами под углом, а с третьей – коробом, отводящим дым (колуне), я был изумлен… зову Николая Прохоровича, и мы видим, что средина печной площадки вся глубоко, до самых сводов печи взрыта, кирпичи целые и битые выворочены, лежат в беспорядке и смешаны с кучками глиняной смазки; по краям этой впадины, со всех сторон, явственные следы крепких когтей…, брошенный в нас кусок кирпича взят был отсюда… На вопрос Николая Прохоровича: «кто разбуравил печь», Афимья отвечала со вздохом: «Бог его знае!…» А Кораблев объяснил, «что с вечера посуду на печь ставил он, но не видно было, чтобы печь была попорчена. Сегодня еще на печь не лазили: не было дела. А сквозь сон слышал, – прибавил он виновато, – точно дюже скребло, думал, кошка в двери просится… Сичас припомнил, как увидел это дело… оченно фонарем смутило», – вздохнул он.
Пошли на свою половину. Дарья Ивановна спокойно разговаривала с Костею, и сама начала сообщать ему о прошлогодней истории, как «он» буйствовал, причем, обращаясь ко мне и Николаю Прохоровичу, выразила уверенность, что и теперь будет бунтовать несколько дней, пока не успокоится… Николай Прохорович, видя, что жена интересуется подробностями открытия на печи, спокойно и покорно относится к новой «напасти», и сам повеселел. Подали самовар. С целью ослабить впечатление сегодняшнего утра и отвлечь мысли Дарьи Ивановны в сторону, я сказал:
– Мамаша! а обещанные на сегодня пирожки с капустою и яйцами будут?
– Будут, если ты пойдешь со мною на кухню, – улыбаясь, ответила она.
– Конечно, пойдет… чего там, пусть себе… – заметил Костя и умолк.
