…Город Горохов обошли с севера и повернули на юго-восток. Шли ускоренным маршем.

Первый шестидесятикилометровый переход близился к концу. До места дневки в селе Ольховке Гороховского района оставалось чуть больше трех километров.

— В селе около сотни гитлеровцев. Ведут себя спокойно. Видно, о нас им ничего не известно, — доложил командир разведки Берсенев.

— Этого еще не хватало, — возмутился начальник штаба Попов.

— Может, это и лучше. На этом гарнизоне испытаем свои силы, — сказал Брайко.

— Люди устали, с ног валятся, — напомнил Попов.

— Внезапность — наше главное оружие. Упустим момент— дадим козырь в руки противника. Как ты думаешь, Андрей Калинович? — спросил комбат комиссара.

— Возьмем Ольховку, в тепле отдохнем, — поддержал Цымбал.

— Прикажите сделать получасовой привал. Командиров рот вызовите ко мне, — распорядился Брайко.

Голова колонны замерла на месте, а позади еще долго слышалось чавканье солдатских сапог по грязи. Дорога превратилась в месиво. Партизаны сворачивали на обочины, подминали кусты, садились и закуривали. Изредка доносились приглушенные голоса.

— Ну и дорожка, черти бы ее взяли.

— Пора бы уже и на боковую. Почитай, километров шестьдесят отмахали…

— Ребята, у кого веревка найдется?

— Что, повеситься задумал? — пошутил кто-то.

— Сапог каши просит. Подвязать бы…

— Да, грязища! Не то что сапоги, того и гляди ноги повыдергивает…

Цымбал слышал этот разговор. Понимал — переход дался нелегко. У самого ныло все тело, глаза слипались. Казалось, остановись на минуту — и сразу же уснешь. Раньше за ним этого не наблюдалось. Видимо, три ранения не прошли бесследно. Но комиссар понимал, что за ним следят бойцы. Он не имеет права поддаваться слабости.

Подойдя к роте новичков Серго Арутюнова, Андрей Калинович как ни в чем ни бывало весело заговорил:

— Как самочувствие? Отстающих нет?

— Все в порядке, товарищ комиссар, — ответил Серго, поднимаясь с пенька.

— Сидите, сидите, — торопливо сказал Цымбал. — Я тоже не против присесть. Потолковать пришел.

Партизаны сгрудились вокруг комиссара.

— Устали? Ничего, скоро отдых, — продолжал Андрей Калинович. — Километра три осталось.

— Почему же мы остановились? Надо было идти до места, — проговорил кто-то из партизан.

— Да тут, братцы, такая заковыка… В селе немцы.

— Много?

— Человек сто…

— Ничего себе отдых! Куда же разведчики смотрели? — отозвался пожилой партизан, меняя портянку.

— Разведчики вместе с батальоном вышли и не успели раньше побывать в селе.

— Получается, как у того охотника: «Дядя, медведя поймал». — «Так веди». — «Да он не идет». — «Тогда сам иди». — «Он меня не пускает».

Шутки никто не поддержал. Некоторое время длилось молчание.

— А если немцев будем немножко любезно попросить потесниться? Может, пустят? — нарушил молчание Арутюнов.

— Вот я и пришел посоветоваться с вами, — сказал Цымбал. — Командир и начальник штаба над этим уже маракуют. Вызывают командиров рот, Вам, Сергей Аркадьевич, тоже надо быть там.

Не говоря ни слова, Арутюнов поднялся, проверил автомат и направился в голову колонны. За ним как тень последовал связной.

Когда их силуэты растаяли в темноте, комиссар вынул кисет, оторвал лоскуток бумажки, насыпал махорки, завернул цигарку, раскурил ее и лишь после этого заговорил:

— В ночном бою главное — решительность и быстрота действий. Навязывать свою волю противнику. Гитлеровец пошел какой-то жидковатый, не то, что было год-два назад. Кстати, слыхали, наши войска освободили Луцк и Ровно?

— Так это ж совсем рядом. До Ровно ста километров не наберется, а до Луцка и того меньше, — оживленно заговорил политрук роты Погосов.

— Так и есть. Теперь понимаете, какое настроение у фашистов, засевших в Ольховке? Они ждут наступления советских войск с востока, а мы им стукнем в спину…

— Чего же мы ждем? Скоро рассвет, тогда будет труднее.

— Правильно говорит отделенный, — поддержал Погосов. — Надо торопиться.

Партизаны оживились, забыли про усталость. Цымбал поспешил успокоить товарищей.

— Ждать осталось недолго. Еще раз проверьте оружие, снаряжение, чтобы в бою заминки не получилось…

Партизаны, сделав последнюю затяжку, бросали окурки и каблуками втаптывали в грязь. Командиры отделений и взводов созывали своих людей.

Теперь Цымбал не сомневался в успехе. Перед уходом сказал:

— В бой пойду с вашей ротой.

— Пожалуйста, будем рады.

— Мы этих фрицев в бараний рог согнем, — заговорили вразнобой партизаны…

На Ольховку наступали с трех сторон. Застигнутые врасплох гитлеровцы, без шинелей, а то и в нательном белье выскакивали из хат, в панике метались по улицам, пытаясь спастись, но везде попадали под партизанские пули. Нащупав свободный выход, некоторые прорвались на восток.

К восходу солнца Ольховка была очищена от противника. Немцы потеряли свыше двадцати человек убитыми. Остальные побросали свое оружие и имущество и разбежались.

Покончив с немецким гарнизоном, партизаны выставили охранение и остановились на отдых. Из погребов, ям, канав начали выползать напуганные боем жители.

— Сынки наши ридни, вызволители. Долго мы вас ждали, — запричитали голосистые украинки, обнимая партизан.

— Измаялись под клятыми гитлерами…

— Дошли наши молитвы до бога, — прошамкала беззубым ртом морщинистая, как печеное яблоко, старушка.

— Заходьте до нашои хаты.

— И до нашои, — наперебой приглашали гостеприимные хозяйки.

Бойцы отделениями размещались по домам.

— Андрей Калинович, боюсь я этого гостеприимства, — сказал Брайко.

— Почему же? До слез трогательные встречи, — возразил Цымбал.

— Я не об этом. Понимаешь, что может получиться? На радостях тетки поставят самогон. Наши хлопцы не из тех, кто отказывается. А сколько им надо с устатку? Перепьются. Победа может обратиться поражением.

— Как я об этом не подумал? Расчувствовался, — признался комиссар.

— Пойду по хатам, поговорю с людьми. Заодно скажу политрукам и агитаторам, чтобы побеседовали с населением. Надо порадовать их новостями с фронта.

Брайко вошел в дом, отведенный под штаб, и увидел на столе миски, наполненные дымящейся картошкой, солеными огурцами, капустой, ломти ржаного хлеба.

— Раздевайтесь, будь ласка. Умойтесь с дороги: я уже и водички подогрела. Да и сниданок стынет, — затараторила не по возрасту суетливая чернявая хозяйка лет пятидесяти — пятидесяти пяти.

— Спасибо. Не беспокойтесь, мамаша. Я подожду, — ответил Брайко, снимая походное снаряжение.

— Пока закусите и курочка будет готова… уцелела от германцев, — не унималась тетя Ганна (так звали хозяйку).

— Вы одна живете? — спросил Петя Брайко, рассматривая небогатое убранство комнаты.

— Чому ж цэ одна? Со стариком, — ответила тетя Ганна и, услышав шаркающие шаги в сенцах, добавила — Ось и старый…

Скрипнула дверь, и на пороге появился высокий, сутулый мужчина лет шестидесяти, с седыми свисающими усами и черной повязкой через правый глаз. Неторопливо снял рваную шапку и лишь после этого сказал:

— Доброго ранку!

— Здравствуйте, — ответил Брайко, пошел навстречу хозяину и протянул руку.

Старик обхватил Петю за шею, уткнулся лицом в его плечо и зарыдал, приговаривая:

— Дождался… Теперь и помирать можно.

— Зачем же? Теперь только по-настоящему жить начинать, — успокаивал Брайко.

— Так, так, сынок. Твоя правда… Думал не доживу, а вот дожил… Прогнали фашиста поганого — новую жизнь строить будем, — успокаиваясь, сказал старик.

Комбат понял, что их принимают за кадровую часть Красной Армии. Ему стало не по себе. Они и не подозревают, что немцы могут снова нагрянуть, как только партизаны уйдут. Как ни печально, а Брайко сказал:

— Немцы бегут…

— Бегут, бегут, ироды, — подхватил старик.

— Но они могут к вам еще наведаться…

— Как? — встрепенулся хозяин, оторвался от плеча комбата и испытующе посмотрел в глаза Брайко.