На «Хунере» играл наш кумир Юрий Шахнов. Послевоенные годы шли под аккомпанемент аккордеонов, как нынешние годы идут в сопровождении гитар.

Аккордеон представлялся послевоенному юношеству неким талисманом, с которым идти по жизни празднично и легко, и девушки смотрят. Девушкам нравятся музыканты. Юрий Шахнов играл «Карусель» в органном, чуть-чуть гнусавом регистре, тряс мехами, встряхивал рыжей шевелюрой, притоптывал ботинком в пол эстрады, отбивал синкопы. Он представлялся желанным, недостижимым идеалом моим сверстникам в восьмом классе, а также в девятом и в десятом. Всем хотелось сыграть «Карусель». Ну, не всем, конечно, — иные играли в волейбол, мастерили приемники в школьном физическом кабинете или же предавались общественным делам, комсомольской работе. Я и мои друзья — два Лешки и Мишка — играли на музыкальных инструментах. Такого аккордеона, как у меня, не было ни у кого из них. Один Лешка играл на пианино, другой на баяне. Мишка имел три четверти «Хунера». Еще один друг, Пека, не играл ни на чем, он пел на танцах в клубе имени Газа и в «Большевичке». Я ни разу не слышал, чтобы он пел, но он говорил, что пел.

У нас троих — у Лешки, который играл буги-вуги на пианино, у Пеки и у меня — имелся план долгосрочной гастрольной поездки. Мы собирались доехать до города Фрунзе. Одна знакомая Пеки доехала до города Фрунзе; Пека нам говорил, с ее слов, что ехать надо туда, там ценятся музыканты и особенно не хватает певцов. О нашем плане, конечно, не знали наши родители. Впрочем, Пека жил без родителей, в школе он не учился, таинственность окружала его, ореол. Мы с Лешкой-пианистом учились тогда в восьмом классе, сидели на одной парте.

Материальной основой, залогом нашей будущей жизни странствующих музыкантов служил мой аккордеон — полный аккордеон с тремя регистрами марки «Рояльстандарт». Нужно было только скорей научиться на нем играть.

В учение я поступил к Василию Васильевичу Большакову. У входа под арку, в доме на углу Литейного и Невского две огромные вывески сообщали и приглашали: «В. В. Большаков. Уроки на баяне, аккордеоне и гармонии».

В. В. Большаков брал за учение пятьсот рублей в месяц. Уроки давались два раза в неделю, по вечерам.

Училось у Большакова великое множество народу: немецкие, австрийские, румынские, итальянские аккордеоны прибывали с Запада. Всем хотелось скорей научиться играть. По радио то и дело пели песенку: «Немецкую музыку взял я с собой — гармонику цвета волны голубой...» Большаков принимал на учебу любого, плата бралась вперед.

Большакова я видел всего два раза, хотя вносил помесячно плату с осени до весны. Староватый, лысый, Большаков вышел ко мне в засаленной неопрятной блузе, в шлепанцах; он носил очки в медной оправе, какие носят фабричные мастера. Подымал очки на лоб и вглядывался в меня недоверчивыми, глубоко сидящими маленькими глазами. Беря баян, он подстилал под него грязный бархатный лоскут, как это делают служащие в Домах культуры баянисты. Большаков спросил, внес ли я плату за месяц вперед. Об этом же он спросил у меня при второй нашей встрече.

В школе В. В. Большакова учили играть на баяне, аккордеоне и гармонии жена Большакова и его дочь, похожие одна на одну, незаметные, понурые, малословные женщины.

Колорит и сам дух большаковской квартиры был сумеречный. Дневной свет в квартиру не проникал, поскольку она выходила в темный дворовый колодец. Лампочки малой силы свисали с потолка на серых шнурах, без абажуров. Большаковы жили в коммунальной квартире. К дверям комнаты, отведенной под класс, нужно было идти длинным захламленным коридором. В жилище у Большаковых пахло кошками, кошачьим песком и еще пахло страхом. Большаковы — хозяин, жена и дочка — чего-то боялись. Что-то было незаконное, опасное, тайное в их музыкальной школе, хотя у входа под арку сияли две вывески, дублирующие одна другую: «В. В. Большаков. Уроки на баяне, аккордеоне и гармонии».

Первый урок на аккордеоне состоял в том, что жена Большакова дала мне схему аккордеонной клавиатуры. На каждой клавише было написано ее нотное название: до, ре, ми, до диез, ре диез, ми бемоль... Жена Большакова сказала, что надо перерисовать схему, образец же непременно вернуть. На следующем уроке меня не спросили, выучил ли я, освоил ли нотную грамоту. Дочь Большакова, совершенно похожая на свою мать, дала мне ноты «Турецкого марша» Моцарта в переложении для аккордеона. Следовало переписать «Турецкий марш», а ноты вернуть.

К счастью, я помнил нотную азбуку с детства. Родители учили меня музыке, купили пианино «Красный Октябрь», наняли старозаветную, быть может происходящую из гувернанток, учительницу Лидию Ивановну.

Я сопротивлялся музыке, как мог, но Лидия Ивановна зарабатывала честно свой хлеб. Я долбил гамму за гаммой под ее неусыпным оком и научился читать закорючки на нотной бумаге, соотносить их с белыми и черными клавишами. Я разыгрывал этюды и детские пьесы Майкапара.

Мы играли с Лидией Ивановной в четыре руки. И уже дошли до «Турецкого марша». Но началась война, и в одну из первых бомбежек бомба попала в наш дом на Большой Московской улице. Пианино погибло. Уроки музыки прекратились.

... Я переписал «Турецкий марш» и выучил его наизусть на моем аккордеоне «Рояльстандарт». Музыку я заучивал, как учат стихи в начальной школе — строчку за строчкой, такт за тактом; не чувствуя целого, не слыша, не добираясь до смысла. Аккордеон тяжело дышал мехами. Я мучил его хроматическими гаммами, арпеджио, музицировал целые вечера, стучал пяткой в пол, как должно стучать аккордеонисту. Нижние жильцы приходили протестовать, но, видя мое усердие, смирялись.

Окошко мое выходило во двор, в квартире напротив, близко совсем от меня, жили две девушки. По вечерам, когда зажигали свет, я с интересом вглядывался в их жизнь. Но девушки редко смотрели в мою сторону, поскольку превосходили меня годами. Теперь же я садился с аккордеоном против окна, девушки глядели на меня и делали мне руками какие-то знаки.

Но я их не мог услышать, потому что наглухо затворял обе форточки. Моя музыка была ужасна — это я понимал.

Зато когда ко мне приходили Лешка-баянист и Мишка, я распахивал окно. Мишка брал мой аккордеон, вдевал руки в лямки — полный аккордеон доставал ему до колен. Мишка не знал нотной грамоты, но аккордеон у него в руках мог произвести все, чего хотелось аккордеонисту. Он играл вальс Штрауса «Голубой Дунай» и вальс «Дунайские волны». Он играл шахновскую «Карусель»: «Та-та-ри-та-ти-та-та-та-ти-тари-та-та»...

Музыку слушал весь наш двор — глубокий колодец с хорошо резонирующими стенами. Двор думал, что это я играю. Меня хвалили, просили играть почаще. Я принимал похвалы, не пускаясь в излишние объяснения.

Когда я сыграл Большакову на моем аккордеоне — инструмент полагалось приносить с собой — выученный наизусть «Турецкий марш», он поднял очки на лоб и глядел на меня с изумлением. Спросил, не учился ли я где-нибудь прежде. Я сказал, что нет, не учился. Это обрадовало Большакова. Видимо, он отнес мои успехи на счет правильности своей системы обучения.

Большаков спросил мою фамилию и записал ее на бумажке. Он дал мне для переписки вальс «На сопках Маньчжурии». При вторичной нашей встрече Большаков опять поразился моим успехам в музыке, еще раз спросил у меня фамилию и записал. Большаков сказал, что скоро создаст из лучших своих учеников оркестр баянистов и аккордеонистов. Оркестр будет давать концерты.

Больше мне не посчастливилось повстречаться с моим учителем, хотя я ходил в его школу всю зиму, каждый месяц вносил за ученье пятьсот рублей. Учеба у Большакова шла впрок: к весне я выучил наизусть, кроме «Турецкого марша», танго «Счастье мое», вальс «На сопках Маньчжурии», фокстрот «Розамунда» и песенку «Под звездами балканскими».

Однажды, на Первое мая, меня пригласили играть на вечере в учреждение, где работал мой отец. Я играл, сотрудники учреждения танцевали танго, вальс и фокстрот. Но когда меня попросили сыграть «Барыню», я оказался в затруднении: нот «Барыни» Большаков мне не дал для переписки.