— Каких же? — спросил Венька, испытывая острую потребность выпить. Господи, дожил, всего лишь два выхода. И один, поди, хуже другого.

— Первый — это обнародовать всё, что ты знаешь, — сказал Елдынбаев. — Выступить в Думе, встретиться с зарубежной прессой, с оппозицией. То есть, стать знаковой фигурой, которую так просто не уберешь. Это путь борца, который заканчивается дыбой. Второй вариант — просто исчезнуть. Смыться, пока не поздно. Прямо сейчас.

— Куда? — кисло спросил Венька, которого не прельщал ни тот, ни другой вариант.

— Но можно оставить всё, как есть, — сказал Елдынбаев, наливая себе пива. — Ты же не просил отставки?

— Н-нет.

— Ну, вот.

Елдынбаев медленно, с удовольствием вытянул бокал пива, сжевал ломтик ветчины.

— Видно, судьба у тебя такая — испытать искус большой власти, — сказал Елдынбаев. — Власть — она, брат, всегда вещь дерьмовая. Всегда рядом рогатый. Что он там нашепчет, куда под локоток поведет либо погонит под зад копытом — не нам знать. Нам остается только ахать — чем они там думают, эти правители. Ахать и помаленьку околевать. Прижали вы нас, Вениамин. На сей раз особенно крепко.

Венька отвез Елдынбаева в Дом детского творчества (ДДТ), предупредил, что заедет через час, и поехал в министерство финансов.

Все здесь, разумеется, знали, что Рапохин — брат Миллионщикова, поэтому Венька был беспрепятственно пропущен в кабинет министра.

Кирилл выглядел молодцом, нипочем не скажешь, что вчера был на бровях. Таблеточки, черт их дери.

— С ума сошел? — спросил Кирилл, усадив Веньку и нервно расхаживая вдоль стола с длинным рядом кресел. — Самому наплевать, так еще и меня хочешь свалить? В кои веки повезло дуракам — нет нужно выпендриться. Какого черта выпендриваешься, братан?

— Откуда узнал? — спросил Венька.

— Леонид Петрович оповестил, — ответил Кирилл.

— И что же он сказал?

— Сказал, что не потерпит смутьянов. Что мы одна команда, и он будет крепко разбираться. В коллективе лишние люди. Короче, будет капитальная чистка. Вот так вот, Венечка. Доигрался. Довыпендривался.

— Стоп, — сказал Венька. — Ты еще не понял, с кем связался? Забыл вчерашнее?

— А что вчерашнее? — Кирилл остановился, пожал плечами. — Погуляли. Кто-то кому-то в морду дал. Неприятно, конечно, но так, братан, всегда бывает. У нас в Рассее без водки ни одно дело не делается. А уж попал наверх — держись, крепись, тут от застолий не окрутишься. Вспомни-ка историю. Тем более, в отличие от тех времен, у нас есть таблеточки.

— Эти таблеточки у тебя всю память отшибли, — произнес Венька. — Вы вчера троих сожрали, людоеды. Забыл?

— В каком смысле сожрали? — не понял Кирилл.

— В прямом. Ты еще потом блевать побежал.

— Погоди, погоди, — слабо сказал Кирилл. — Ночью у меня был кошмар с элементами каннибализма, но это от перепития. Ты что-то путаешь.

— Это я-то путаю? Там, в твоем кошмаре, рядом крутился какой-то урод весь в язвах. Было?

— Было, — опущено ответил Кирилл.

— Этот урод — Лазарев, — сказал Венька. — А еще были гиена, питон, крокодил, джокер с членом, чувак с головой-бутылкой. Рядом со мной стоял волк. Это был Курепов Леонид Петрович. Припоминаешь?

Кирилл, опустив глаза, сел в свое кресло. Левая его бровь дергалась.

— Вот такая, брат, компашка, — сказал Венька. — Самат меня просветил. Ты не представляешь, как опущен народ. Нет газа, света, воды. В нашей северной стране нет газа. А вдруг зима грянет? Людям жрать не на что. Варят суп из голубей, кашу из комбикормов. За это с нас с тобой спросят. Курепов со своей камарильей в преисподнюю смоются, а мы, дураки, тут останемся.

— Ну, с кашей из голубей ты, положим, хватил, — задумчиво произнес Кирилл. — Откуда Самату знать, как живет народ? Сидит в своей котельной и ничего больше не видит. А мы, чай, бюджет верстаем, районы деньжатами подпитываем. Пусть не Бог весть какими деньжатами, но на газ, будь спок, хватает. Я отчеты почитываю.

— Я тебя предупредил, — сказал Венька. — Кстати, поройся-ка в карманах, там должна быть медалька.

— Какая еще медалька? — забормотал Кирилл, хлопоча по карманам.

Что-то нащупал во внутреннем кармане пиджака, удивился и выудил оттуда желтый знак отличия.

— Награда Его Сиятельства Люцифера, — язвительно прокомментировал Венька. — За особые заслуги по истреблению населения.

Кирилл повертел в пальцах медальку, помолчал и произнес, что-то для себя решив:

— Не знаю где, но где-то ты перегибаешь, братишка. Нагнал туману, запутался в трех соснах. Сам себя напугал до смерти и ходишь других пугаешь.

— Ладно, — сказал Венька, вставая. — Должен тебя предупредить — с этим исчадием я буду драться, так что лучше заранее объяви, что у тебя нет брата. Но если надумаешь — присоединяйся. Вдвоем будет легче. И прошу тебя, Кирилл, заканчивай с Лазаревым. Не человек это…

Всё, окончательное слово было сказано. Не Кириллу, нет. Себе. И сразу светлее стало на душе, осел этот душащий, пугающий мрак, которого за последние недели накопилось изрядно. Пошла трещинами и осыпалась эта дурная, жлобская, навязанная система ценностей, где главное — хапать и топить другого, хапать и топить. И на всех поплевывать — смачно, по-верблюжьи.

Что же трусить-то? Дрожать где-нибудь в Тьмутаракановке, зарыв мешок с деньгами, переделав с помощью какого-нибудь эскулапа свою рожу, а потом убив эскулапа, чтобы не было свидетеля. Ждать, пока не заявится некто с ядом в перстне.

От этих тварей не уйдешь. У них есть Гыга, видящий из своего пекла каждую песчинку.

А насчет дыбы, которой заканчивается путь борца, это мы еще посмотрим. Главное — начать, встать на этот путь, дать пример другим, созревшим, подсказать, подтолкнуть, и, глядишь, поднакопится народец. На всех дыбы не хватит.

Венька ехал по оживленным улицам, рассуждая сам с собой, и всё больше проникался сознанием, что это не конец, отнюдь не конец. Это начало…

За сорок минут, пока Венька отсутствовал, Самат успел перезнакомиться со всеми сотрудниками ДДТ и усыпать коридор детскими поделками. Директор ДДТ выглядел обалдевшим. Пятеро сотрудниц, все сплошь пожилые дамы, надевшие от усердия очки, были само внимание.

Увидев поделки, Венька мысленно содрогнулся. Нужно было быть Саматом Елдынбаевым, чтобы так восторгаться этими слепленными из глины и пластилина, вырезанными из дерева и бумаги неумелыми финтифлюшками. При своей любви к детям он и содержимое детского горшка посчитал бы, наверное, произведением искусства.

— Что решили? — бодро осведомился Венька.

Директор вжал голову в плечи. Для него Венька был министром культуры, Эверестом, Монбланом.

— Поначалу сделаем экспозицию, — деловито сказал Елдынбаев. — Коридор, конечно, маловат, так мы внизу, в холле. Верно, Семеныч?

— Оно, конечно, можно и в холле, — промямлил директор, которому было 58 и страшно не хотелось досрочно уходить на пенсию. — Да, да, пожалуй, можно и в холле. Это хорошая мысль.

— Ну, вот и договорились, — сказал Венька. — Сегодня же и начинайте. Чтоб, значит, легкие стеллажики из реечек, фанеры. Всё расставьте по своему вкусу, а вкус, я вижу, у вас хороший. Да, вам понадобятся финансы. Вот, чтобы голову не ломать, — он вручил опешившему директору тысячу долларов. — Приходовать не нужно. Так мы о чём? Всё, значит, расставите, надпись будет общая. Скажем: «Город Волжский. Детское творчество». Так, Самат Бекенович?

— Так точно, — ответил Елдынбаев. — Точка в точку. Либо: «Юные таланты города Волжского».

Да уж, загнуть он был мастер, этот Самат Бекенович.

— По вашему усмотрению, — подытожил Венька.

— Конечно, конечно, — ответил несчастный директор.

Венька, гнавший по трассе на приличной скорости, свернул вдруг в переулок, припарковал машину к тротуару и нырнул в массивную дверь, над которой лепилось пять табличек. Елдынбаев прочитал на одной из них, самой большой: «Аудит», на другой, поменьше: «Нотариус», на третьей: «Обмен жилья» и отвернулся, потеряв интерес.