Тем временем ментоядро Загогуйлы настойчиво внушало, что перед этим старцем надобно встать навытяжку. Вот кому следовало бы сидеть в кресле министра. Вот кто истинно достоин. Другой вопрос, что вряд ли почтеннейший академик согласится. Кресло это для него что болотная кочка для орла, который сверху эту кочку даже не видит.

«А, отвали», — подумал Венька, дистанцируясь от загогуйловского ядра, вслед за чем произнес:

— Слушаю вас.

— Вы — человек молодой, — сказал Петров. Голос у него был не сильный, но не дрожал, как у иных стариков. — И вам, наверное, не кажется странным то, что происходит. Вы с этим росли, вам не с чем сравнивать, вас воспитали так, чтобы вы презирали прошлое Родины. Нет, нет, не думайте, что я это прошлое буду превозносить. Упаси Бог. Я совсем о другом. Я о том, что есть свойства высшего порядка, о которых ни в коем случае нельзя забывать. А мы забыли. И это страшно опасно, ибо Господь на сей раз может не простить. Мы забыли о Божеском в себе, забыли о зажженной в каждом из нас Божественной искре. Мы её затаптываем. Во многих она уже погасла, вместе с нею исчезла надежда. Вы видите, как наплевательски люди относятся к своей жизни? Всё это от этого.

Он замолчал, Венька ждал, упершись взглядом в стол. Эта философия наверняка была бы интересна Загогуйле, вон как ментоядро-то вибрирует, ему же, Веньке, высокие эти абстракции были до фонаря. Сейчас, поди, ругнёт законную власть, как же без этого.

— Но, как говорится, свято место не бывает пусто, — продолжал Петров. — Там, где Божеское искореняется, приходит Сатана. Эти сборища на Васильевском спуске ничего вам не напоминают? У этих бойких миллиардеров, частенько мелькающих на телеэкранах, вы, Вениамин Олегович, разве не замечаете рожек? Не торчат ли на книжных развалах из-под лакированных корок клыки и копыта загробных монстров? Чему мы учим наших детей? Тому, что их отцы и деды неудачники, тому, что капитал всегда грязен, но тот, кто его не имеет, жалок. Мы настойчиво им вдалбливаем, что любая история построена на крови, что секс — это основа в отношениях между мужчиной и женщиной, и что нет ничего важнее самоутверждения. Я прав?

— Да, да, — пробормотал Венька, пойманный врасплох этим вопросом. Говорил бы себе и говорил, чего спрашивать-то? Разве кто спорит? — Продолжайте, пожалуйста.

— Утверждают, что мы идем американским путем, — сказал Петров. — Да ни черта подобного. Америка — набожная страна и там заповеди Божьи чтут свято. Там убийц и воров сажают за решетку. У нас же их выбирают в депутаты и трепетно называют олигархами.

— Павел Антонович, — вмешался Венька. — Давайте не будем про Америку.

— А я разве про Америку? — усмехнулся Петров. — Не-ет, батенька, я про нас. Затоптав в себе искру, мы рванули кто куда и кто вперёд. Но получили здоровенный кукиш. Мы оставили людей без работы, мы наплодили нищих, мы потеряли культуру, мы потеряли себя. Мы никто и поэтому никому не нужны. Мы, как народ, никому не нужны! Вдумайтесь в это.

Венька поморщился. Как же надоело это нытьё. Все вокруг ноют, ноют, что простой работяга, что академик. Тупо заломило в затылке, всё-таки против вчерашнего штопора одних таблеток маловато. Желательно бы клин клином.

— Что вы от меня хотите? — спросил он, стараясь быть любезным и чувствуя, что это у него плохо получается.

— Я хочу, чтобы вы, Вениамин Олегович, как человек, возглавляющий нашу культуру, позаботились о ней, — ответил Петров. — Но я вижу, вам это крайне неинтересно.

Он встал и пошел к выходу. У дверей остановился и, повернув голову, произнес:

— Вы никогда не задумывались, зачем люди приходят на землю? Наверное, чтобы созидать, а не разрушать. То, что после них остаётся — это и есть культура. Подумайте, что останется после нас.

Сказав это, он вышел.

Мда, пренеприятный тип, подумал Венька. Вот такие умники и мутят воду. Не про Америку он, видите ли. Да в Америке в тысячу раз хуже. Там школьники стреляют в школьников, там негров вешают. Какой фильм ни возьми, всё сплошь насильники, изуверы, которые жертвам головы отпиливают, и подрывники. Психопаты с динамитом. А-то залезет какой-нибудь параноик в частный особняк и давай семейство третировать. Вот тебе и набожная Америка. Культура у неё, едри её в корень. Благодетель хренов.

В затылке всё ныло. Венька предупредил Елену Карповну, что до одиннадцати тридцати занят, устроился в кресле поудобнее и заснул…

А тем временем Курепов подписал постановление, обязывающее предприятия отчислять часть своей прибыли в резерв на социальные нужды. Размер этой части и состав резерва был не оговорен. Следом он подмахнул другое постановление, отменяющее льготы на проезд в транспорте, на оплату коммунальных услуг, на пользование телефоном и другие льготы, входящие в противоречие с рыночными реформами. Действительно, почему это должны страдать транспортники, ЖКУ и прочие? Пользуешься — плати.

Но это так, к слову…

Венька проснулся в 11.30, проснулся в страшном возбуждении, ибо насмотрелся эротических снов.

Решение созрело мгновенно. Он нажал кнопку.

Когда вошла Елена Карповна, Венька сказал:

— Дорогуша, заприте дверь. Раздевайтесь.

Елена Карповна, покрывшись румянцем, охотно и быстро подчинилась.

Жить становилось всё веселее, всё свободнее. Наркота шла в открытую, никого уже не ловили с пятью граммами героина. Наоткрывалось множество публичных домов, и все девицы, фланирующие по Тверской, естественным образом передислоцировались туда. По городу строем маршировали чернорубашечники, распевали фашистские марши, квасили носы лицам неарийского вида. В свою очередь лица неарийского вида, объединившись и вооружившись дубинками, крушили ребра чернорубашечникам. Наблюдать за всем этим было жутко увлекательно, но опасно. Можно было словить сапогом по ряшке, а если ты следил из окна, могли забросать камнями.

В жизнь вошли новые ценности. Вечная музычка в ритме «Семь сорок». Полстраны, пританцовывая, хрипло и неумело пела, другая половина под эти «песни» бесновато плясала. С экранов водопадом лилась кровища и таращились обкуренные пропитые рожи, которые с удовольствием и знанием дела месил пудовыми кулаками национальный герой Андрюха Разуваев, сам, кстати, обладатель не менее обкуренной и пропитой рожи. По улицам раскатывали длинные, как эсминцы, лакированные лимузины, а в витринах были вывешены так называемые пенисы и вульвы. Пластиковые, конечно.

Вяловатое существование со всеми этими прогулками по городу, посещениями парков, магазинов, театров умчалось в прошлое. Сейчас даже в магазине можно было запросто схлопотать по ушам, по крайней мере мат был наверняка обеспечен, а уж если ты сунулся в парк, пиши пропало. Оттуда ты выходил в одних трусах с фонарями под обеими шарами. Нормальных слов теперь не было, вместо глаз — шары, бельма, вместо запаха — вонь, вместо сказать — загнуть, вместо уволить — попереть с работы, но это еще было мягко и культурно, ибо в основном преобладал мат.

Театры, ставящие чеховского «Дядю Ваню», позакрывались, нечем было платить за аренду. На их месте открылись другие — с секс-варьете. Вот сюда народ валил валом.

Предприятия, и так-то дышащие на ладан, в результате нововведений останавливались и тихо-мирно разваливались. Кражи, ограбления стали делом обычным. А куда деваться, если тебя попёрли с работы? Семью-то нужно едой обеспечить, не по помойкам же шарить. Вот мужики, которых увольняли тысячами, и шустрили по богатым квартирам, да на улицах кошельки подламывали. Излишек пропивали, потом дрались до последних зубов.

Воровать было легче и выгоднее, чем торговать снедью или барахлом, тем более что этот рынок труда уже был переполнен. Куда еще можно было сунуться, если ни в банках, ни в фирмах, ни в частных магазинах тебя не ждали? В дворники? Глухой номер. В таксисты? На бензине мгновенно прогоришь. В подземный переход с протянутой ладошкой? Там таких воз и маленькая тележка. Кто умел на гармошке с жалостным подвыванием, тот в переход и шел, прочим же ничего не оставалось, как воровать.