В полдень вдруг позвонил Гендос, который по идее не должен был знать Венькиного домашнего телефона.

— Как здоровье, Вениамин Олегович? — искательно спросил Гендос.

— Нормалёк, — ответил Венька, сыто икнув. Он всё еще завтракал.

— Как насчет уговора? — сказал Гендос и застенчиво хихикнул. — Не забыли?

— Какого уговора? — насторожился Венька. Черт бы побрал это загогуловское ментоядро. Это всё оно. Стоит расслабиться — поехало обещать направо-налево.

— С одним человечком обещали свести, — сказал Гендос. — С Пяткиным.

— Зачем?

— Сами же говорили — ему нужен автомеханик.

— Я говорил? — удивился Венька, смутно припоминая, что Пяткин когда-то давным-давно жаловался, что сейчас хорошего автомеханика днем с огнем не сыщешь. Одно дерьмо осталось.

— А ты что — умеешь? — спросил Венька с недоверием. Этот Гендос, похоже, хорошо умел только жрать на халяву.

— Обижаете, начальник, — сказал Гендос, воодушевившись. — Не одну уже тачку вот этими вот руками разобрал и снова собрал.

— Свести-то я сведу, — произнес Венька, раздумывая, как бы изящнее послать Гендоса куда подальше. Придумал. — Только ведь там спецпроверку надо проходить. У тебя родственники в Израиле есть?

— Нету, — ответил Гендос.

— Плохо. Вот уже один минус. Стукачом в своё время работал?

— Каким стукачом? — наивно спросил Гендос.

— Второй минус, — сказал Венька. — К тому же у тебя, поди, и тысячи долларов нет. Или есть?

— Какой тысячи? — слабо пискнул Гендос.

— За регистрацию, — сказал Венька. — Или, думаешь, всё это нашармачка? Нашармачка только бутылки на помойке.

Гендос обреченно задышал в трубку. Похоже — спёкся.

— Ладно, — смилостивился Венька. — Дам тебе телефончик Пяткина. Звать его, э-э, вертится Герасим, но не Герасим. Васька, что ли? Нет, не Васька. Короче, Пяткин. Подожди, за книжкой схожу.

Он прошел в спальню, вынул из пиджака записную книжку, куда аккуратно заносил все нужные телефоны. Пяткин когда-то был нужен.

Снял трубку параллельного телефона и сказал:

— Тебе повезло. Пиши: Пяткин Владислав Семенович, номер… Сошлешься на меня. Если что, пусть мне перезвонит, я дома.

Минут через десять затрещал телефон.

— Вениамин Олегович, — взволнованно заговорил Пяткин. — Тут какой-то козел звонит, не поймешь, чего ему нужно. Ссылается на вас. Это провокация?

— Не козел, а Геннадий Петрович Мордашкин, — назидательно сказал Венька. — Классный автомеханик.

— В смысле пристроить? — уточнил Пяткин. — Так, вроде, мест нет. Сами знаете, какая напряженка.

— Ну, нет, так нет, — сказал Венька. — Я тебя не насилую. Только ведь сам плакался, что хороший автомеханик позарез нужен. Или я чего-то путаю?

Пяткин забормотал что-то, голос его сошел на нет, потом раздались еле слышные короткие гудки.

— К чёрту вас всех, — сказал Венька и отключил телефон от линии.

Был еще, правда, мобильник, но он лежал в пиджаке и слышен не был. Поэтому Елена Карповна, решившая-таки сгладить свою вчерашнюю резкость, никак не могла дозвониться до Веньки.

Утро было привычно непреподъемное, но служебный долг валяться не давал.

Служба превыше всего. Мы лучшие, мы самые нужные, сказал себе Венька, глотая кисло-горькие пилюли и запивая из чайника. Неужели во всем мире министры так же мучаются по утрам? А ведь наверняка мучаются. Вот почему так тяжела власть. Какой-нибудь автомеханик хватанул с похмела кружку пива, и на работу. А ты не моги. Ты власть. Охо-хо…

Вместо Лены в приемной сидела какая-то костлявая старушенция с длинным носом и в очках.

— У Елены Карповны сегодня похороны, — чопорно доложила она. — Я временно посижу вместо неё.

— Посидите, — сказал Венька и ушел в кабинет, унося с собой окончание фразы: — Но не засиживайтесь.

На столе накопилась куча бумаг на подпись. Читать было тошно, поэтому Венька подмахивал документы, не глядя.

Где-то через полчаса на связь вышел Курепов.

— Как ребро? — осведомился он.

— Нормально, — ответил Венька, вспомнив, что в субботу, когда его затаскивали обратно в лоджию, вроде бы поначалу ломануло сбоку, но потом быстро отпустило. — Зажило, как на собаке. Как у остальных?

— Давно уже в строю, — сказал Курепов. — С Сергеичем потяжелее, но операция удалась, скоро встанет… Догадываешься, зачем звоню?

Веньку после его слов затошнило, однако он пересилил себя, бодренько уточнил:

— Всё там же? К двадцати ноль-ноль?

— Сообразительный, — похвалил Курепов и добавил: — Я твою секретаршу перекинул на другой фронт. Будет у Блантера. Надеюсь, ты не возражаешь.

— Что такая спешка? — спросил Венька. — Или у Блантера проблема с кадрами?

— Не у Блантера, — сказал Курепов. — У тебя. Чтоб разговоров не было. Я тебе помоложе найду. Хочешь, сам найди. Но чтобы без прицепа. А-то, когда прицеп с крыши сигает — это тоже, понимаешь, не дело. Народ начинает языком молоть. Каждому пасть не заткнешь. Верно ведь?

— Верно.

— Ну и молоток, — сказал Курепов. — Тогда до вечера…

К вечеру Венька был в боевой форме.

Банкетный зал сиял огнями, играл джаз-бэнд, на столах были горы снеды и моря спиртного.

С Венькой перебрасывались фразами, шутили, брали под локоток. Здесь он был свой в доску. Как приятно было быть своим в доску в стае, куда прочим вход заказан. В стае привилегированной, элитной, выше которой только кормчий.

Впрочем, был тут один хорек, пакостник, коему не мешало бы накостылять по вые. Он, хорек, будто чувствовал исходящую от Веньки угрозу, всё время перебегал от группки к группке. Полопочет — и к следующей. Венька лениво шествовал вслед за ним, потом, улучив момент, зацепил за рукав и, держа мертвой хваткой, повел в угол.

Дохлер, а это был он, семенил рядом с ним, нервно хихикал и спрашивал встревожено:

— Вень, ты чо? Ты меня бить будешь? А за чо, Вень?

Поставив его в угол, Венька сказал:

— Ты мне, гад, травку подсунул — я чуть с балкона не выпрыгнул.

— А-а, — сказал Дохлер, успокаиваясь. — Ты, наверное, перед этим водяры хлыбзданул. Хлыбзданул?

— Ну, — хмуро ответил Венька.

— Вот у тебя сверхопупенция и проистекла. Вследствие наложения, — объяснил Дохлер. — Всё, брат, хорошо в меру. Пусти-ка.

— Чего не предупредил? — сказал Венька. — Дам вот сейчас в пятак, чтобы сверхопупенция проистекла.

— Вень, ты чо? — Дохлер заботливо стряхнул с Венькиного пиджака пылинку. — Ты же министр культуры. А я министр образования. Соображать надо. Пусти, а то кричать начну, что пристаешь. Пупсик.

Венька фыркнул и посторонился. Забавный, всё-таки, чувак этот Дохлер.

Потом было застолье, и Дохлер сидел через Аксельрода. Кирилл вновь был с Лазаревым и на Веньку старался не смотреть.

Джаз-бэнд играл полвечера, затем врубили лазерный проигрыватель. Появились голые тетки, всё шло по отработанному сценарию.

Вновь, когда все пресытились бабами и застольем, Курепов повел стаю в подвал. На сей раз в каземате находились трое обреченных: двое — соратники Боцмана по партии, члены бывшего правительства, и третий — думовец из активной оппозиции.

Ментоядро узнало думовца, раскудахталось: «Евсеич, Евсеич», — но Венька быстренько заткнул ему пасть.

Пленники уже были биты. Дай им сейчас зеркало, себя бы не узнали.

Евсеич посмотрел на Веньку здоровым глазом, второй заплыл, не разлеплялся, и прошепелявил (видать, выбили зубенки-то):

— Что, паренек, красиво смотрюсь?

И сплюнул Веньке на ботинки кровавой струей.

— Ах, сука, — сказал Венька.

Крутнулся и вмазал этому привязанному к стулу дебилу ботинком по черепу. Удар был хорош, полновесный такой, с оттяжечкой, с хрустом в дебильской черепушке, опрокинувший депутата вместе со стулом на пол.

Курепов нагнулся над ним, ощупал разбитую голову, прокомментировал:

— Один готов. Ты ему, Венька, висок прошиб.

Стая зааплодировала, а Курепов будто бы в задумчивости острым розовым языком принялся облизывать свои окровавленные пальцы.